Тоска по Лондону

Медленно, как в фильмах лучших режиссеров, лицо изменилось. Улыбка потускнела, в глазах, на губах, на лбу накапливалось разочарование, горечь, уныние, наконец, спокойствие. Унылое спокойствие. Надо же, впервые я обратил внимание, какое у нее подвижное лицо.

— Значит, ты меня не любишь, — сказала она.

— В жизни одна смерть и одна любовь.

— Цэ всэ химия, — сказала она, — алэ хай будэ по-твоему. Нэ любы. Я буду любыть. Тильки нэ залышай мэнэ.

— Да я же и так с тобой!

— Нэ так,(сказала она. — Живи зи мною, переходи до мене звидси.

— Из этого подвала я только ногами вперед.

— Ну нехай, ну то добрэ, то я пэрэйду до тэбэ, можна?

— Сюда, в подвал? Анна, ты в своем уме?

И вдруг она бросилась мне на шею и разразилась воплями.

— Ой, звильны мэнэ! Вызволы вид ных! Я з тобою маю гарный секс, и насолоду, и ласку, и добрэ слово, а з нымы прокляття и жах! Воны ж мэнэ за людыну не вважають, з нымы и слова нэ скажешь, и всэ, що з тобою залюбки, з нымы огидно. Ой, врятуй мэнэ, риднэнький, бо ж загыну!

Пытаюсь оторвать ее — куда там! Вжалась мне в шею и орошает слезами.

— Анна, послушай, соте оn, bе геаsопаblе. В смысле, не будь же идиоткой. Ну кого ты выбрала, ну сама подумай?! Почему бы не подыскать что-нибудь понадежнее? Давай поищем вместе.

— Ой, нэ трэба мени иншого!

— Ты все же поищи. Не тот я человек, чтобы тебя защитить.

— Тот, тот! Знаешь, как они тебя боятся?

Так-с! Вот это сообщение…

— Анна, я такой же кобель, как все они.

Она широко раскрывает свои удивительные славянские глаза, и хохочет, и осыпает меня такими поцелуями!.. Но я знаю, возврат к теме неминуем, вплоть до стояния на коленях и битья головой о цементный пол, и твердо говорю:

— Анна, мы не будем вместе.

— Но почему???

— Я люблю другую. Обнимаю тебя, а вижу ее.

— Ничего, привыкнешь и полюбишь. Я для тебя все!..

— Не привыкну. Не полюблю.

— Но почему, почему?

— Ну хотя бы потому что я еврей. Да-да, не смейся. На этой самой земле нас убивали триста лет, вешая с кошками и свиньями. А теперь, если вспоминают об этом, ваш брат говорит с хохлацкой милой хитринкой: «Это ж надо! А кошек и свиней за что?» Я вас ненавижу. И тебя в том числе.

— Ну ты же врешь, ты врешь все!

Это она выкрикнула по-русски, и я взбесился. Вру. Не о свиньях и кошках, это правда. Вру о ненависти, которой не испытываю. Моя реплика из тех, какие создают повод для вражды на всю жизнь, но мне надо защитить себя, и я готов на все.

— В этом городе жило когда-то сто тысяч моих соплеменников и двадцать тысяч твоих. Мои выстрадали это место столетьями. Все они убиты. Те, что пришли за ними, вытеснены в Израиль и еще черт знает куда. А твои жрут клубнику и заселили город так, что не позаботились даже сохранить могилы невинно убиенных. Я ненавижу вас за то, что вы приспособились к этой подлой власти, живете ее жизнью, держите ее, грабите ее…

— Вона мени огидна.

— Ах, как страшно! Это твоя власть. Таких, как я, она унижает. Таких, как ты, поднимает.

— Я им не прощу брата…

— Ну что ты мелешь, при чем тут твой брат…

— Что ты знаешь… — И глядела на меня взглядом Флории Тоски. — Что ты о нем знаешь… А обо мне? Знаешь, что сын мой — от него?

Я обрадовался: вот и довод!

— Ну, ты же просто тварь! Спать с дядей, родным братом матери, с его сыном, двоюродным братом… Это кровосмесительство!

Она кивала. А меня понесло. Я делал экскурс в ее родословную. Откуда родинки, эта голубая кровь? Вековая привычка ложиться с кем прикажут. И ты решила, что можешь быть мне женой???

Она все глядела и все кивала.

Безродная сука, сказал я. Мне было шестнадцать, сказала она. А брату тридцать пять. А дяде шестьдесят. Кто виноват? Меня не учили — с кем ложиться, а с кем нет. Кто имел силу, тот и право имел. Дядя имел силу, от него я ждала, что он меня устроит в техникум. А брата я любила. Он меня ласкал. Больше никто меня не ласкал. До тебя никто. Я ложилась с этими и делала все, мне это нравилось. А потом стало противно. Так противно, руки бы на себя наложила, если бы не сын. А так куда его… Он вундеркинд, он вроде тебя, а ему пятнадцать всего. С ним в области носятся, на олимпиады всякие посылают, о нем в газете пишут, я тебе не говорила. Все, что у меня на свете, — это он и ты. Куда ж ты меня гонишь теперь, когда я уже разбираю, с кем надо, а с кем нет?

В Америке на такое отвечают: «Это твоя проблема». Надо же, как просты проблемы в Америке…

Глаза ее опять стали наливаться слезами, она опустила голову и клонила ее ниже и ниже, пока не уткнулась лицом в мои колени. Елозила по ним раскрытыми мягкими губами и тихо плакала. Протянул к ней руку и — отдернул. И все-таки протянул снова. Женщина страшна слабостью.

Такой был у нас эпизодик. Не скажу, чтобы это изменило наш с Анной статус, но что-то все-таки сдвинулось. В частности, я стал не так откровенно пялиться на хорошеньких женщин, хотя статус Городского Сумасшедшего это почти в обязанность вменяет. Что до Анны, то не уверен, что и она стала скромнее, я за этим не слежу. Но свойство являться в критические моменты приобрело черты постоянства, а это противостоит чувству беспризорности (прескверному, доложу вам, чувству.