Трава-мурава

Стоит, покачивается слегка на воде у мостков, словно золотая, разомлевшая на солнце рыбина — такого необычного, солнечного цвета она была. А когда я сел в неё да сделал два круга по озеру, я и вовсе потерял голову. В жизни своей не видал такой лодочки. Лёгкая, послушная, устойчивая. А какая работа! Из резонансной ели, заклёпки алюминиевые — ну просто произведение искусства!

— Да откуда у тебя это чудо? — спросил я у приятеля.

— Память друга, здешнего жителя. На все руки был мастер. А в прошлом году заболел, сорок лет мужику было, повезли в больницу. В больнице обследовали и отказались оперировать. Михаил догадался: рак. Вернулся домой, написал мне письмо: так и так, друг любезный, у меня рак.

Пошли на похороны сто рублей, а я тебе за них лодочку свою новую отдам, только что сделал. Я, конечно, послал. И не за лодочку бы послал — хороший мужик был, золотой человек. А весной приезжаю в деревню, на угор вышел — стоит вот эта любушка у причала. Жёлтая. Перед самой смертью покрасил. Любил, чтобы всё у него было по-особому, не как у людей…

Куда девалась нечистая сила

Идём с Евдокией, подружкой моего детства, задворьем, возле болота, мимо тех мест, где когда-то стояли гумна, овины, чёрные бани.

Евдокия вдруг признается:

— Я, бывало, страсть боялась одна ходить этой дорогой. Всё бегом, всё с сердцем у горла. Что ты, ведь тут видимо-невидимо всякой нечистой силы жило: в каждом гумне гуменник, в каждом овине овинник… А байницы-то, волосатки-то эти страшные с кошачьими глазищами! Так и кажется, на тебя из каждого окошечка раскалённым глазом зырят.

Евдокия помолчала и — не в её характере было не договаривать — призналась:

— Да мне и теперь потемни одной не пройти этими местами. Сробею.

Я спросил с лёгкой усмешкой, пытаясь ею прикрыть своё смущение,— ведь и во мне, наверно, ожили бы прежние страхи, если бы я, скажем, оказался тут один осенней кромешной ночью:

— А как ты думаешь, куда девалась вся эта нечистая сила? Умерла вместе со старыми гумнами, овинами, банями?

Евдокия не задумываясь ответила:

— Почто умерла-то? В людей переселилась. Смотри, сколько всякой нечисти развелось.

Живи, живи да и ня топни

Псковская деревня. По улице, пошатываясь, бредёт пьяный парень. Остановился перед лужей, задумался, затем вдруг сорвал с себя пиджак, бросил в лужу и давай топтать.

Увидела его за этим занятием старуха из окошка, закричала:

— Мишка, рожа! Для того мати тебе пиджак справляла, чтобы ты его в луже топтал?

— А чего, Ляксандровна, живи, живи да и ня топни!

Котина доброта

Николай Кычин, по прозвищу Котя-рюмочка, в войну хватил лиха. Отец на фронте, мать умерла, и в детдом не берут: дядя родной есть. Правда, дядя инвалид, но при хорошем деле (портной) — что ему стоит сироту пригреть?

Дядя, однако, сироту не пригрел, и сын фронтовика частенько кормился с помойки. Насобирает картофельных очисток, сварит в консервной банке на костёрике у реки, в которой иной раз удастся изловить какого-нибудь пескарика, да тем и жил.

После войны Котя отслужился в армии, выстроил дом, завёл семью, а потом и дядю к себе взял — тот к тому времени совсем одряхлел, на девятый десяток перевалило.

Дяде Котя ни в чём не отказывал. Что сам с семьёй ел, то и дяде в чашку. И даже рюмочкой не обносил, ежели когда сам причащался.

— Ешь, пей, дядя! Я родню не забываю,— приговаривал всякий раз Котя.

— Не забываешь, не забываешь, Миколаюшко.

— Не обидел в части еды и питья?

— Не обидел, не обидел.

— Оприютил, значит, беспомощного старика?

— Оприютил, оприютил.

— А вот как же ты-то меня в войну не оприютил? В газетах пишут, чужих детей брали на воспитание, потому как война. Народная. Помнишь, как в песне-то пели? «Идёт война народная, священная война…» А я-то тебе разве чужой?

— Ох, ох, правда твоя, Миколаюшко.

— Да ты не охай! Тогда надо было охать-то, когда я в яме помойной рылся…

Завершал Котя застольный разговор обычно слезой:

— Ну, дядюшка, дядюшка, спасибо! Отец-покойник в ноги бы тебе поклонился, ежели бы с войны вернулся. Ведь он-то думал, сын евонный, сирота горемычная, под крылом у дяди, а меня ворона своим крылом больше грела, чем дядя. Понимаешь ты это своей старой-то башкой? Ведь лоси и те от волков малых лосят всема защищают, а ты-то ведь не лось. Ты дядя родной… Эх!..

И тут уж начинал в голос голосить и старик.

Ровно два месяца так изо дня в день воспитывал Котя дядю, а на третий месяц дядя повесился.

В погоне за сувенирами

Туристы-коллекционеры стали бедствием Севера.

Сперва выманивали у простоватых северян иконы, туески, лукошки, прялки и иные предметы старого быта, а потом начали опустошать кладбища, разламывать дома.

Да, да! На пинежских погостах не увидишь теперь медных иконок и крестиков — с мясом вырваны из столбиков и крестов. А на Мезени, сказывают, туристы даже коньки у домов спиливают.

Но и это не все. На той же самой Мезени был случай, когда коллекционеры-изуверы хвост у живой лошади отрубили.

Ⅱ

Во крестьянстве выросла