Трава-мурава

И она отдала. Можно сказать, сама отцу родному яму вырыла, потому что отец как узнал, что его любимая дочь девкой забрюхатела, так и зачах с горя за один месяц.

А в войну? Никогда не была набожной Татьяна Васильевна, а тут кажинный вечер, как ни устала, ни вымоталась за день (а ведь в войну робили, пока руки двигались, пока ноги держали), кажинный вечер выстаивала час на молитве. А вдруг бог есть? А вдруг молитвой можно спасти мужа?

И вот отмолила ли она у бога мужа или в рубашке оба родились — вернулся Алексей. Цел и невредим. Без единой царапины. А через год у Алексея появился на стороне ребёнок.

Татьяна Васильевна не кричала, не проклинала мужа. Она сказала ему:

— Из дому не гоню — детям отец нужен. А я тебе больше не жена.

Было тогда Татьяне Васильевне двадцать семь лет. И сдержала слово. За все двадцать два года, что жил после этого Алексей, она ни разу не сжалилась над ним. И на похоронах вела себя как чужая: ни единой слезы не обронила.

Тётя Катя

Восемьдесят три года. Грузная, тяжёлая. Идёт по улице — копна сена ползет. И только глаза молодые, полные жизни.

И тётя Катя любила приговаривать:

— Тело просит земли, а душа — любви.

Бабушкина вера

Катя Сырцова с двумя подругами-студентками приехала на Вологодчину собирать фольклор и готова была в первом же райцентре проклясть и Вологодчину, и её жителей.

Дождь проливной, холод, транспорта нет — они четыре часа выстояли на дороге, прежде чем их подобрала машина-попутка.

А в деревню приехали — что за народ? Ни в одну избу не пускают обогреться — хоть подыхай, а уж насчёт фольклора и говорить нечего — никто слушать не хочет, как на чокнутых смотрят.

Наконец после долгих хождений от избы к избе их пустила к себе одна старушка.

Чудо-старушка. Как из русской сказки. На печи обогрела, обсушила, чаем напоила, а потом и разговоры завела: откуда, куда, зачем?

Однако сама-то старушка ни песен, ни сказок, ничего другого в этом роде не знала. Зато растолковала назавтра, к кому надо идти, в какие деревни.

Катя и подруги её так и сделали, как посоветовала старушка, и к вечеру вернулись к ней с богатейшими записями. И страшно удивлённые, что в каждом дому их принимали как нельзя лучше.

Старушонка этому нисколько не удивилась. Она сказала только:

Дак ведь я вас к людям своей веры посылала — как могло иначе-то?

— А какая у вас вера, бабушка?

— А вера у меня такая: доколе жива, добро людям делать.

Для внучки берегу

Раз той же Кате Сырцовой и её подругам, собиравшим фольклор на Вологодчине, посоветовали в одной деревне зайти к старушке — заговоры знает.

Зашли.

Самая грязная изба на Вологодчине. Стол не прибран, на столе крошки, молоко разлито, на полу тоже не отдохнёшь глазом: крынки, миски немытые, с остатками молока, и в довершение ко всему кот, тоже какой-то неряшливый, с мокрым хвостом, которым, верно, только что вытирал крынки и миски.

Старушонка оказалась сговорчивой — быстро выложила всё, что знала: как скотину заговаривать, как зверя, птицу-пакостницу, злую пулю и т. д.

— Ну, а заговоры-присухи знаете, бабушка? Ну, которые о любви.

— Знаю,— ответила старуха.— Только не скажу.

— Да почему, бабушка?

— А потому, родимо, что для внучки берегу. Внучка в городе учится, скоро замуж выходить, а присуха, которая в ходу была, силы не имеет.

Спустя четверть века

В Охапкине (деревня на Ярославщине) в тридцатом году раскулачили одну большую семью. Все — и отец, и мать, и дети плакали горькими слезами, только что с ума не сходили, расставаясь с родными местами.

А через двадцать пять лет две сестры из этой семьи, уже пожилые, приехали проведать родину. И вот бывает же так: первым человеком, кого они встретили, был Тимоха, однодеревенец, который их раскулачивал. Постарел, усох, слеза в глазу, но как было им не узнать этого человека!

И Тимоха узнал их. По породе.

Узнал, и его просто страх прошиб, потому что больно уж высоко взлетела эта семейка: один сын — Герой Советского Союза (на войне погиб), другой — профессор, третий — капитан дальнего плавания… А когда-то он их под наганом выгонял из ихнего дома.

Сестры, к великому изумлению Тимохи, подошли к нему с улыбкой да ещё и руку протянули.

— Спасибо, что раскулачил нас. Мы хоть свет белый увидели. Разве мы жили здесь? Всё в поле, всё в поле (отец картошку государству поставлял), старшая сестра у нас только в праздники могла надеть новый сарафан, а так всё в поле. Вот какое у нас житьё было «кулацкое-то».

На века

— Я додвою взамуж выходила. За другого вышла, уж девка на выданье была. Всё крепилась, всё честной вдовой жила. Да налоги-те больно больши стали, до пятьсот да боле платить надоть. Вот девка-та у меня — рассудительна была: «Мама, уж не то тебе идти, как жить-то будем?» Я поплакала, поплакала, не шутка заново-то под одно одеяло с чужим мужиком ложиться, да и пошла. Вдовец один позвал.

Ничего жили. Двадцать семь лет. Промышленник был, осенью не садились без тетёры за стол, детей четверо нажили и меня не биивал — что будешь судачить. А врать не хочу: всё первого жалела.