Трава-мурава

Варвару Сидоровну, полную, но ещё моложавую старуху, поздней осенью разбил паралич. Зиму она кое-как промаялась у дочери и зятя (те жили в другом конце деревни), а в марте, как только стало пригревать солнышко, стала проситься домой.

— Темень у зятя, одни дрова старые кругом (так Варвара Сидоровна называла соседние дома), а у меня-то дом на угоре — полсвета видно. Везите, везите домой, говорю, ежели вам матерь дорога. «Да что ты, мама, с ума сошла? Как одна-то будешь жить? Ты хоть тепла дождись». А не одна, говорю, буду жить, а с господом богом, у меня божница икон от мамы родимой да от бабушки, да и ты, дочи, прибежишь, коли материнской смерти не хочешь.

Вот и повезли меня домой.

В избу занесли, посадили на лавку (я уж о ту пору сидела): сиди, мама, за вещами поедем. Ладно, поезжайте. Я в избу свою попала, мне ничего больше не надо. Сижу. Пол у девки намыт, светло, весело — да я как заново родилась, как о паске радуюсь. Да почто ты считаешь себя больной-то? — говорю себе.— Кто сказал, что у тебя рука-нога отнялась? Да, может, приснилось это тебе? Рванулась к печке, печка за метр от меня, да и чудо: на ноги встала.

Стою. А ну-ко я шаг сделаю. Шаг сделала и опять не упала.

А ну-ко я по избе своей пройдусь. Хозяйкой пройдусь. Да и прошлась.

Санька приехала, двери открыла, а я у дверей стою. «Мама, мама, да како тако чудо случилось? Кто тебе помог?» А помог, говорю, господь бог да родные стены.

Вот с той поры и пошла на поправку, а теперь, слава богу, и вокруг дома маленько брожу.

Из-за чего померла Глебовна

— Из-за печени, дохтура сказали, которые потрушали. Печень, говорят, рак сгрыз. С чего? Из-за девок. Девки в могилу свели. Валька, старшая, ещё школьницей загуляла, уж нету в деревне угла, который она своей задницей не обтёрла,— каково это было пережить матери? Другая дочи — мать учила-учила, быват, пятнадцать лет учила,— приехала с женихом, свадьбу сыграли, сорок пять человек за столом сидело, вот как матерь-то её почитала, а она через месяц письмо: совместная жизнь с Геной не совпа́лась, разошлись по-хорошему, с миром. А у матери от этого мира сердце едва не разорвалось.

Ну, а петлю-то на шею накинула младшая — Олюшка. Девкой обрюхатела. Да ладно бы от человека, а то от алиментщика! Ну дак до того распалилась Глебовна — знашь, какие в ихнем роду все гордецы — не пустила дочерь на порог. Та приехала с лесопункта на трёх машинах (родники уговорили жениха, взял Ольгу): встречай молодых! А Глебовна ворота на запор да ещё и присказку: «У меня не родильный дом, а я не повитуха». Вот как ей обида-то на сердце пала! Что ты, ведь это по-прежнему-то, по-старинному-то порато небаско, когда до свадьбы брюхо нагуляешь да ещё от мужика.

Ольга теперь убивается, тут, в радуницу, уревелась на могиле у матери: «О мамонька, мамонька, быват, я тебя сгубила, да, быват, я тебя в могилу свела…» Фенька-фер́шалица — привелась на кладбище: «Не плети чего не надоть! По медицыны померла». А с чего же по медицыны? Мы-то рядом жили, знам.

Посевная (Из одного письма)

Ты пишешь, Марея Осиповна, у вас сев зачинать хотят, а я вчерась ещё отсеялась. Всего насеяла да насадила: и житца, и репки, и капустки, и ленку заодно бросила. Два подоконника банками да ведёрками, от ребят остались, заставила. Дочерь ругается: опять, говорит, всё лето к окошку не подойти, опять ты, бабка, с ума сходишь. А я говорю, у тебя душа не болит, не скомнет, ты новой порощи человек, тебе хоть есть, хоть нет земля, все едино, а я, говорю, мне хоть столько-то радости. Ходить не могу, от фатеры до крыльца вся моя хода ноне, дак я хоть дома-то посмотрю, как все растёт да цветёт, да ленок сголубеет. Посмотрю да поплачу, да жизнь свою вспомню…

Спор по-стариковски

Собрались старики с верхнего конца деревни у Матвея Ионича, по-нашему Матюшки Иришича (по матери звали, отец рано умер): Анисим Максимович, Семён Трубка, сам Матюшка. Все глухие, разговор на крике.

А о чём разговор у стариков? О бывалошной жизни, о тех счастливых временах, когда все они были в силе, крестьянствовали, промышляли в лесу.

Сперва кивали, поддакивали друг другу — хорошо шёл разговор, а потом заспорили: где стоит охотничья избушка по Росохам?

Анисим Максимович, как старый тетерев: на угоре, возле старой ободранной берёзы.

Семён Трубка: нет, не на угоре, а у брода за реку.

А Матюшка — порох старик — стоптал даже ногами:

— Что вы ерунду-то мелете! Кака гора, какой брод? На пожне! Как раз под самым спуском, когда из лесу выйдешь.

Слово помогло

У Павлы Северьяновны утренний аврал: полдевятого, через полчаса за прилавок в белом халате вставать (в ларьке торгует), а у неё вся кухня дыбом, и сама ещё не одета.

— С отцом сегодня долго проканителилась,— оправдывается она.— Вчера, вишь, зарплату давали, часы на улице потерял — искала, да самого по частям складывала, по всей деревне опохмелку разыскивала — тоже время надо.

— А дочери?