Трава-мурава

А вот рыбаки-любители, возвращавшиеся с Финского залива и по привычке заглянувшие в будку к знакомому сторожу (тут их застала снежная заваруха, в феврале дело было), традиционной игре придали свой оборот: самое диковинное событие в твоей жизни.

Люди все были разные, с разным жизненным опытом, и рассказы тоже были разные: весёлые, мрачные, грустные, печальные.

— Ну, а ты что расскажешь? — под конец, когда выговорились все гости, обратились к хозяину будки, весёлому старику.— У тебя что самое диковинное?

— У меня самое диковинное? — старик пьяно усмехнулся.— А как на лыжах сеяли.

— Чего, чего? На лыжах сеяли?

— Да. В пятидесятом году. Первого мая. На полях ещё снег пластинами, а мне приказ — я тогда в колхозе начальствовал,— сей. Да не могу, говорю. Снег на полях. На поля не попасть. «Сей, такой-разэдакой! Всю сводку портишь. Чтоб к вечеру был рапорт». Ну что делать? Времена были, сами знаете. Сам встал на лыжи и мужиков на лыжи поставил. Разбросали семена. Ну, а когда снег растаял да подошла пора сева, само собой, стали пересевать…

Обедами взял

Валя Санина — огонь-девка. После культпросветшколы послали в Курью, где и клуб-то годами не открывался: не зря этих курян топляками зовут.

А Валя и топляков раскочегарила: на смотре художественной самодеятельности района куряне заняли первое место.

И вдруг вот эта Валя выходит замуж за Сашку В. Сашка — парень непьющий и зарабатывает хорошо — тракторист, но всё же против Вали мешок мешком. И потому пересудов по поводу этой свадьбы было немало.

Я тоже, как-то встретив мать Вали, завёл шутливый разговор: дескать, колдун Сашка, что ли, такую девку захомутал?

— Обедами взял,— сердито фыркнула Марина Михайловна.— Три года у ей кухарничал.

— Как кухарничал? Разве он тоже в Курье жил?

— С чего! На воскресенье да на субботу ездил. Три года ездил — и в дождь и в снег. «Поеду в Курью, хоть Валю накормлю». Знаешь, Валька днюет и ночует в клубе — не едала по-хорошему-то.

— Обедами, обедами взял,— убеждённо сказала Марина Михайловна и махнула рукой.— А ладно, поживут, нет, сколько — не моя забота. Нонь не старое время, можно и в разные стороны.

Семилетняя война

Новый аэродром в Д. разбит за райцентром, в лесу, который с незапамятных времён был облюбован косачами. По вёснам такие тока были, что просто стон стоял вокруг.

Аэродром не испугал птиц. Весной, когда пришёл срок их брачным играм, они вылетели на лётное поле. Их стреляли служащие аэродрома, стреляли охотники-любители, и все равно в течение трёх дней нельзя было поднять самолёты в воздух. И так продолжалось семь вёсен подряд, до тех пор, пока в прошлом году не убили последнего петуха.

Сороковой медведь

— Мой родитель — хороший промышленник, сорок медведей убил. Сорокового-то медведя трудно убивать. Тата пошёл на сорокового-то медведя, с нами со веема распрощался. Товарища взял. «Ты, Микита, не трусь, смотри. В чело (в дыру-ту эту сверху, в котору медведь дышит) будешь слегой пихать, а я стрелять».

Ну, убил тата медведя. Микита жердиной поднял, Арапко, пёс у нас был, схватился драться, а тата и стрелил.

Ладно, радуется: пронесло. «Здря люди пугают. Сорокового-то я ещё всех легче убил».

А не пронесло. Стал шкуру сымать, за ножом — из рук выпал — нагнулся, да тут и живот порешил: на нож упал. Вот он, сороковой-от медведь.

Какой был нюх у Чупка

Шумно, горласто за столом. Народ всё собрался с охотничьим уклоном — собачники, ну и о чём перво-наперво разговор? О собаках. О том, чьи пёс да сука лучше.

Сперва ещё стояли на земле, в меру загибали, а потом в раж вошли — всякие берега потеряли. Мой Лыско три дня и три ночи без роздыха куницу гнал, моя Векша — за рекой тетёра летела — облаяла, мой Пират у живого медведя мусьво выгрыз…

— Да бросьте вы сопли-то распускать! — осадил хвастунов лежавший на печи старик Петряев.— Подумаешь, какая невидаль — собака зверя гонит да птицу чует. У нас Чупко, бывало, комара облаял.

— Комара?

— Комара. Пошли раз в лес с отцом — неурожайный год. Ходим, ходим, день ходим, два ходим — ни пера, ни ногтя. А вот что значит хороший пёс — взлаял. Подошли к ели, большущая ель. Мы туда, мы сюда, туда посмотрим, сюда посмотрим, топором по стволу колотим. Нет никого. А Чупко лает, Чупко гремит. Тата ещё раз поглядел снизу вверх. Поглядел — комар. На суку на нижнем сидит. Вот какой нюх у пса был! А вы: мой зверя гонит, мой на птицу лает…

Почему ряб маленький

— Это сейчас-то ряб маленький, исть нечего, а ране-то, знаешь какой был? С корову. Да такой ересьливый, с таким норовом, что другим птицам житья не стало. И вот терпели-терпели птицы его тиранство да однажды и пожаловались богу: прими меры, сил никаких больше нету.