Трава-мурава

А про Ваню Маленького слыхал? Слыхал, как он по сено ездил? Увидит, бывало, кобыла вспотела: «Ну-ко, Зорька, передохни маленько». Выпряжет, сзади воза привяжет, а сам в оглобли. И вот раз так-то впрягся, и вдруг — хлоп дерево на его. Дерево, не жердинка. Ветром сдуло але ещё чего там. Дак что, ты думаешь, Ваня Маленький сделал? Перекрестился. «Слава богу, что на меня упало, а не на Зорьку. А то бы пропадать мне без лошади». Во какой лешак был. Маленький, ха-ха!

Хватит этих придмеров але ещё раскручивать? Могу. И про то, как ране робили, могу, и про то, как гуляли и умирали.

Артюга Хыш в Едоме жил. Это уж я не со слов, сам видел. Раз закатываюсь в эту самую Едому (я тогда в рекрутах гулял) —что такое? Лошади вскачь навстречу — в праздничной сбруе, с колокольцами, гармонь наяривает. А дело-то — пост великий. Похороны! Артюгу Хыша, старика тамошнего, на кладбище везут. Приказал: как помру, не плакать у меня, не горевать, а веселиться, вино пить. Вот сыновья и сполняли волю отца. Строгий был, даром что всю жизнь скоморошил.

Так-то, такие вот в старину люди у нас жили, а что получится из этих — как ты их назвал? силираты? — это мы ещё поглядим.

Ⅴ

Офимьин хлебец

— Справедливости на земле нету. Бог одной буханкой всех людей накормил — сколько молитв, сколько поклонов. Я ещё маленькой была, отец Христофор с амвона пел: и возблагодариша господа нашего, единым хлебом на-кормиша нас… А про меня чего не поют? Я не раз, не два свою деревню выручала. Всю войну кормила. Мохом.

Раз стала высаживать из коробки капустную рассаду на мох. Смотрю: ох, какой хорошенькой мошок! Чистенькой, беленькой. А дай-ко я его высушу да смелю. Высушила, смолола. Ну мука! Крупчатка! В квашню засыпала, развела, назавтре замесила (мучки живой, ячменной горсть была), по сковородкам разлила — эх, красота!

Ладно. В обед, на пожне, достаю, ем — села на самое видное место. Жонки глаза выпучили — глазами мои хлебы едят. «Офима, что это?» А это, говорю, мука пшенична моей выработки. Дала попробовать — эх, хорошо! «Где взяла? Где достала?» На болоте. Назавтре все моховиков напекли — ну, не те. Скус не тот. Опять: сказывай, где мох брала. Я отвела место на болоте — всю войну не знали горя. Уродило, не уродило,— мы сыты.

Думаешь, мне благодарность была? Спасибо сказали? Тепере-ка клянут. У всех желудки больны. От Офимьиного хлебца, говорят. От моха.

Воронейко

— Я помню, как коней сдавали в колхоз. Воронейко у нас был, Кузькин конь звали — по тате. Бабушка — повели на общую конюшню — целую шаньгу вынесла, чтобы он съел на прощанье. Могутной, хороший конь был. Вожжи не тронь — успевай только в сани пасть.

И вот ночь переночевал со всема на общей конюшне, а утром садимся за стол — он под окошком, Воронейко-то. Мы отвели раз, отвели два, а потом и председатель прилетел — злой был, Васька Беспалый: «Я, говорит, знаю вас, подкулачников! Вы нарочно коня прикармливаете, чтобы колхозный строй подрывать. Я, говорит, покажу вам кузькину мать!»

Тата весь день с ребятами дом огораживал, хода Воронейку перекрывал, а тот всё равно к дому своему бежит. Стучит, бьёт копытами по огороде. Потом слышим: пропал наш Воронейко, ногу сломал.

Тата уж когда помирать стал — в том же году осенью помер, покаялся:

— Я, говорит, ребята, коня порушил. Боялся, чтобы Васька Беспалый не упёк нас куда.

На Мезень-реке

— Сегодня не будем те́лек смотреть: бабушки умершей память завтра. В прошлом году умерла, до ста семи лет двух месяцев не дожила. А сто-то пять было, она ещё со мной в лес ходила. По грибы. Идёт сзади меня, плачет да стегает себя вицей по ногам. Я говорю: что ты, бабка, с ума сошла, по ногам себя бьёшь! А она: «Что худо и идут. Я ведь за тобой угнаться не могу».

Подумай-ко, какие у нас ране лиственницы водились. Нет, мы против их ольха чахлая да осинник.

Максимов путик

Иду Широким холмом. Замшелые ельники, ягодные болота, травники, сухие веретейки-грядки, выстланные весёлым курчавым беломошником. Все места, все урочища, которые любит дичь. А самой дичи нет — за весь день ни единого пера не видел.

И вспомнилось мне, что именно через этот Широкий холм пролегал когда-то охотничий путик Максима Матвеевича.

Максим Матвеевич с малых лет кормился охотой, и его путик, его охотничьи угодья не имели себе равных. Осенью пойдёт силки проверять — глухарей да рябов столько напопадает, что из лесу вынести не может. На лошади иной раз приходилось ездить.

Ваня, племянник Максима Матвеевича, сколько уж лет упрашивал старика:

— Дядя, покажи мне свой путик, пока ходить можешь.

— Покажу, покажу, Иванушко,— отвечал старик и всё откладывал и откладывал. Жалко было вводить в свои угодья другого человека, хоть этот человек и доводился самой близкой ему душой (Максим Матвеевич был холостяк), потому что путик этот — вся его жизнь, все его радости за восемь десятков лет.

Наконец подошло время, когда откладывать дальше было некуда, и старик сказал:

— Пойдём-ко, племяш, в лес, я тебе свои угодья передам.