Трава-мурава

Ну, бог видит такое дело, решил исправить свою работу. Решил от ряба всем птицам мяса отбавить. Отбавлял, отбавлял, глянул, а от ряба-то почти ничего не осталось. Ладно, говорит, хватит. Вот так ряб и стал меньше всех. Не веришь? А тогда откудово же рябово мясо, белое, у глухаря, у другой боровой птицы? У глухаря, к примеру, самое вкусное мясо под крестцом, под коровушкой по-нашему, белое. Так и зовём: рябово мясо.

Умные лещи

— Что у нас сегодня?

— Лещи жареные.

— Лещи! Ну дак мне голову. Поумнеть хочу.

— А разве лещи умные?

— Что ты! Умнее нас с тобой. Знаешь, как они сети проходят, когда на нерест идут? Хитрющая рыба! Вперёд вышлют самых опытных, так сказать, разведчиков. Те к сети подошли, на бок легли, потом встали на ребро, верёвку нижнюю у сети спиной подняли: пожалуйста, проходи, путь свободен. Ну, рыбаки и остались с приветом. Весь косяк беспрепятственно пройдёт.

Как П. стал поэтом

Стишки П. начал писать рано. В духе анархической вольницы, когда-то свившей своё гнездо на Лиговке. На вечеринках (клубов тогда не было) подзадоривали:

— Валяй, Мишка!

Но поэтом П. стал только в войну, когда его тяжело ранило и он на два года потерял зрение.

— Глаза ослепли, а мозг стал глазастей. Впервые стал думать, что к чему. И ещё: всю жизнь свою увидел заново. Глаза не видят, а у меня такое зрение открылось, что каждая травинка на дворе меж булыжников ожила… Вот тогда-то я и написал стихотворение, про которое Тихонов сказал, что в нём птица поэзии отложила своё золотое яичко…

Штурман-весельчак

Теплоход «Латвия». Первые дни круиза вокруг Европы. На верхней палубе возле молодого штурмана-здоровяка толпа туристов. Всех волнует одно: что их ждёт впереди? Первый раз в море.

— Ну, это как повезёт,— отвечает, улыбаясь, штурман.— Триста сорок судов ежегодно тонет.

— Триста сорок? Да откуда это известно?

— Известно. В Англии есть служба такая: все аварии, все катастрофы на море регистрируются.

— Ну, это, наверно, развалюхи какие-нибудь тонут, а у нас вон какой корабль! Новенький! По последнему слову техники.

— Ничего подобного! — возражает штурман и при этом весело скалит белые выпуклые зубы.— К примеру, волны-убийцы. Любое судно разламывают.

— Какие, какие волны? Убийцы?

— Ну. Всё чинно, благородно, идёт себе кораблик, ни о чём не думая,— вдруг шторм, две крутые волны — одна, скажем, под нос, другая под корму, судно повисает в воздухе и бенц — пополам. Мамы не успеешь выговорить, а не то что SOS подать.

Белый ужас на лицах путешественников. Наконец кто-то находится:

— Ничего, мы не в океане, а в Средиземном море. А Средиземное море, известно,— лужа.

— Ничего себе лужа,— опять весело скалит зубы штурман.— А знаете, сколько в Средиземном море кораблей тонет? То-то. И причём как тонет? Бесследно. Гребёт, гребёт это кораблик, отстукивает себе радиограммы, бенц — и пропал. Вот какая это лужа.

Кто знает, сколько бы ещё продолжалась эта утешительная беседа, но тут штурмана-весельчака позвали к капитану.

Обида австрияков

Идиллические времена были в первую мировую войну.

В Закарпатье, рассказывал отец Минны Эрастовны, они день-два повоюют с австрияками, даже в атаке штыковой сшибутся, а потом, как ни в чём не бывало, сходятся у речки, шириной с комнатёнку: на одном берегу — они, русские, а на другом — австрияки. И тут уж ничего, решительно ничего не было от войны, а были просто люди, была просто жизнь: стирали бельё, выколачивали вшей, обменивались хлебом, махоркой — благо у русских хлеба было вдоволь, а у австрияков опять с табачком было попроще.

Вообще австрийцы в значительной мере жили за счёт русских: немцы-генералы, командовавшие русскими дивизиями, частенько делали так, чтобы русский скот, который пригоняли на фронт, попадал им в руки.

От австрийцев наши солдаты узнали и о Февральской революции. Однажды австрияки прямо с обидой в голосе закричали со своего берега:

— Рус, зачем скинули нашего каптенармуса?

А это мы ещё поглядим

— Чего, чего? Народ крупнее супротив прежнего пошёл? Силираты — новая порода объявилась? Насчёт силиратов не скажу, потому как у нас про таких вроде не слыхать. Всё о двух ногах да о двух руках, как ране. А насчёт того, какой народ в старину был,— помолчим. Пашку моряка помнишь? Не слыхал, как он за реку с невестой попадал? Ну как же! Подъехал к реке на паре — плот на другой стороне. Чего? Ждать, покуда пригонят? Так переплывём. В Цусиме не потонул, дак неужели в Пинеге утону!

И не утонул. Лошади всплыли, сам с невестой всплыл, тарантас на дно уволокло, а он в одной руке невесту держит, в другой вожжи, да орёт на всю реку: «Врёшь! В Цусиме глубже было!» И выплыли. Правда, жёнка после того два года у старух ладилась, а сам-то он как с гуся вода. На берег вышел — только отряхнулся.