Трава-мурава

Пошли. Переехали в лодке за Пинегу, начали подниматься вверх по ручью, а старик и идти не может.

И тогда он сел на старый пень и заплакал:

— Ох, Иванушко, Иванушко, мне ведь не сходить. Не несут ноги. Наказал меня господь за жадность.

Так и задичали, захирели знаменитые угодья Максима Матвеевича.

В ожидании тепла

Старик не вставал с постели всю зиму и всё спрашивал у сына:

— Земля-то скоро будет тёплая?

— Скоро, скоро, отец.

Наконец однажды утром сын сказал:

— Вот и отогрелась земля, отец. На горбылях сегодня первую отпотину дала.

В тот же день к вечеру старик умер.

Глупее хлеба

— Голова-то болит. Мужик расколотил. Кругом могилы хожу. Раньше утром встану, солнышка ещё в окошке нету, а сейчас бы встать — нет, не могу, голова не вылежалась. Кабыть отерпла.

Он крутой у меня, мужик-от. Нужда, все как в яме сидим. А он руками-то слабоват, вот и навоюет меня.

Грамотный, а руками необразованный. Уйдёт, запьёт, а дома и хлеба нету. Я голодом роблю, дети по неделе на картошке сидят. Вот и учатся худо, вот и не хвалят моих детей учителя. А с чего будут хорошо-то учиться? Картошка — не теперь сказано — глупее хлеба.

Фотография

Ничего подобного доселе не видал. Небольшой зелёный садик возле сельского Дома культуры, и в том садике не один, не два, а целых пять гранитных обелисков, воздвигнутых в честь земляков, удостоенных на войне звания Героя Советского Союза.

Иду, притихший, от одного обелиска к другому, всматриваюсь в фотографии. Все лица как лица: простые, русские, от земли. Молодые, безусые, на возрасте… И вдруг — подросток, вдруг мальчик. Хмурый, широкоглазый, крепколобый, коротко стриженная голова, ситцевая, в прямую полоску, домашнего пошива рубашка с прямым, наглухо застёгнутым воротом.

Начинаю невольно припоминать имена детей — Героев Советского Союза. Лёня Голиков, Саша Чекалин… А как же я не знал их собрата — сибиряка Митю Шкурата?

— Нет,— говорит директор Дома культуры.— Шкурат в девятнадцать лет подвиг совершил. Фотокарточки другой не оказалось. За всю свою жизнь парень один раз сфотографировался. В шестнадцать лет, когда паспорт получал.

Я долго вглядывался в фотографию Шкурата. Вглядывался в нашу историю.

Бедно, скудно жили, так скудно, что простая фотокарточка была порой немыслимой роскошью…

В день победы

— У нас Ваня Пахомов самый весёлый в палате был, хотя обеих ног не было. Всех утешал, всех на жизнь наставлял. А утром, как только объявили победу, по радио, выбросился из окна.

Почему выбросился-то? Жена была злая? Не думаю. Пока война была, держался, а из войны в мир переступить не мог. Не на чем. Ног-то у него не было.

Из щукаревой породы

— Из щукаревой породы? Секретарь райкома из щукаревой породы?

— Да не то что из породы. Чистый Щукарь!

И вот ради этой-то диковинки я и дал крюк в шестьдесят километров. Потому как всяких районщиков на своём веку видал: толковых и растяпистых, горластых и вежливеньких (до тошноты!), законников и «мне всё нипочём» — широка Русь-матушка, но чтобы районом заправлял дед Щукарь или хотя бы человек сродни ему — нет, такого и представить себе не мог.

Меня разыграли, я это сразу понял, как только увидел Черепанова.

Маленький, подростковый ростик, старательно зачёсанные, только что не зализанные волосы, очки — да что тут от Щукаря? А сама манера говорить? Часа три или четыре не отходил от него, видел и слышал, как разговаривает с работниками райкома, с председателями колхозов, с шабашниками, слышал, как говорит по телефону,— где смех? Где шутка? Всё деловито, на полном серьёзе, даже скучно.

Взыграл щукаревский талант в Черепанове вечером, когда мы выехали в ближайший колхоз да на зелёном бережку озера разобрались с ухой.

Анекдоты, байки и присказки, всякие истории и были, припевки с перчиком…

Все, кто был у озера (а собралось немало, из деревни притащились), все катались по земле. Только он, Черепанов, сидел неподвижно и невозмутимо, как божок, поблёскивая выпуклыми очками.

В тот вечер, когда мы уже возвращались в райцентр, я полюбопытствовал:

— А это щукарство не мешает вам как секретарю?

— Не замечал. Народ любит шутку. Иной раз в такой закрут попадёшь, только благодаря шутке и вынырнешь. Ну, а начальство… Это уж всё зависит от того, какое начальство. Один раз я за своё щукарство от самого секретаря обкома благодарность получил. Семинар был районщиков. Повезли в автобусе за город показывать одно хозяйство. А холодно, и ни выпивки, ничего такого. А тут ещё буран, на нашу беду, разыгрался (в феврале дело было) — как в капкан попали. Люди приуныли, замёрзли. Вот кто-то и говорит:

— Ну-ка, Черепанов, погрей маленько народ.

Погрел. Ни одного обморожения не было. Часа три рот не закрывал.

К вопросу о яловости

Председателю колхоза «Авангард» вкатили в районе очередной выговор. На этот раз за то, что на скотных дворах у него девятнадцать яловых коров.

А вот за то, что у него в колхозе половина девок да баб яловые (мужиков нет), за это никакого взыскания не дали.

И он, рассказывая мне о делах в колхозе, горько пошутил: