Трава-мурава

Опомнившись, он выскочил на улицу и к соседу:

— Дядя Вася, дядя Вася! Иди скореича к нам: дядя Сеня маму душит.

— А где душит-то?

— На сеновале. На перине нашей.

Дядя Вася засмеялся:

— Ничего, пущай подушит. От этого душенья не умирают.

Прошло десять лет. Петька вырос, получил права тракториста и, напившись по этому случаю, жестоко, до полусмерти избил дядю Сеню. А потом пришёл домой, снял со стены фотокарточку убитого на войне отца и ушёл из дому.

Петьку искали, подавали в розыск — пропал парень.

— Ничего, объявится,— утешали соседи убитую горем мать.— Объявится. Куда ему деваться-то?

Но идут годы, сменяется одно лето другим, а от Петьки всё нет и нет никаких вестей.

По ребячьему крику соскучилась

Зелёными холмиками, горками и горушками качусь как сказочный колобок и однажды вкатываюсь в деревню, широкая улица которой поросла курчавой травкой-муравкой, и по той травке по муравке ни единой телеги, ни единой машины не проехало.

У первого дома под старыми окошками, щедро, по-ярославски украшенными кружевными наличниками,— старая старуха. Сидит на завалинке, опершись острым подбородком на батожок, и вся в слезах.

— Что, бабушка, случилось? Из-за чего плачешь?

— А из-за тоски, батюшко. По ребячьему крику соскучилась. Раньше у нас об эту пору звоном звенит деревня от ребячьего крика, а. ныне ни одного ребятёнка малого во всей деревне не осталось.

Сыновья и внуки

— Говорят, один сын не сын, два сына полсына, а вот три сына — сын. А у меня четыре было и одного не вышло. На войну ушли и всех убило. На трёх месяцах четыре похоронных мне подкатило! Дак как, думаешь, легко мне было?

Первой был Оленька, Олексан, второй сын Петрышко, а третей сын Семёнушко, а четвёртый был Иванушко, тот уж поздно родился, через семь годов после Семена.

Внучка на той неделе карточки со стены сняла, в школу поносит: «Бабушка, которого пуще жалко? Папу (от старшего, от Ольки) але дядю которого?» А укуси, говорю, себе пёрстышек один, да другой, да третий, да четвёртый — которому пуще больно? Дак так же сын: кажной у меня под сердцем лежал.

Семёнушко, бывало, придёт да говорит-говорит, всё расскажет: как роблю, сколько получаю, мама. Да принесёт хлеба, да скусного чего, да всё на стол и выложит:

— Ешь, мама!

Что ты, парень, говорю. Неладно ведь эдак-то. Мы с тобой исть-пить середь бела дня сели, а молодка на работе. Так, говорю, и жены лишиться можно, не прежние времена.

Засмеётся:

— Я завтре опеть наберу всего в лавке.

Не посудачу, не посудачу ни на которого: все сыновья, что Олексан, что Пётрышко, что Иванушко, почитали матерь. Все.

Теперь внучата есть, от Иванушка только росточка не осталось, тот сам росточек был, семнадцати годков на войну взяли, ничего робятка, бабку не обижают, всех бабка выростила, и с деньгами живу: за старшего двадцать два рубля получаю. Ну, радости нету от внуков, что от детей. Не поговоришь, не согреешь душу словечком.

Как дед Семён осрамил своих детей

У деда Семена отнялись ноги. Тяжкие дни наступили для одинокого старика. Хлеб, дрова, вода — всё надо. А кто принесёт? У детей оказалось волчье сердце — ни один не проведает. Выручала от случая к случаю пятнадцатилетняя внучка Лида.

Раз вечером дед Семён, прождав внучку целый день, выполз с ведром на крыльцо — пересохло горло, глотка воды с утра не было. И вот счастье — по дороге бежит внучка.

— Лида, принеси воды.

— Некогда! В кино бегу.

В тот же вечер дед Семён повесился у себя в избе, на жёрдочке возле печи.

Собравшаяся на похороны родня — сыновья, дочери и прочие — на все лады поносили старика:

— Бесстыдник! Всех нас осрамил. Большая беда — воды не принесли. А в войну-то как жили — забыл? Хлеба по неделям не видали.

Памятка

— А теперь давай за дядю Толю.

— За дядю Толю? Не пьют за мёртвых-то.

— Ерунда! Дядя Толя для меня и мёртвый живее всех живых. Знаешь, как он погиб? В сорок втором году дядя Толя попал к немцам в плен, но его как местного жителя (мы родом с Крыма) отпустили, и он стал работать на электростанции техником. Там, где и до войны работал. И вот нашлись суки — выдали дядю Толю гестапо… Связь с партизанами, секретарь парткома… Дядя Толя действительно был связан с партизанами, но секретарём парткома никогда не был. Выпивоха, скандалист, первый хулиган в посёлке — да его на пушечный выстрел к партии не подпустили бы, даже если бы и хотел.

Вот перед смертью, когда уж на расстрел повели, дядя Толя и послал прощальный привет бабушке, своей матери. Сперва хотел было записку, да бумаги не привелось, ну он и выдрал из головы клок волос с кожей. Понимаешь? Выдрал и со знакомым из охраны передал.

Бабушка до девяноста пяти прожила. А когда умирала, передала эту памятку самому младшему в нашем роду.

Босиком

По утоптанной, хорошо нагретой обочине песчаной улицы бежит Наденька-зоотехник. Росточком невелика, не в нынешних акселератов, но такая славная, такая беленькая, так красиво перебирает крепкими, ещё не успевшими загореть ногами в красных босоножках, что глаз не отвести.