Трава-мурава

Не привыкшие возражать отцу дети запрягли лошадь, уложили отца на телегу — сидеть он уже не мог.

На покосе Кузьма Иванович сказал:

— Снимите меня с телеги да положите на угорышек — чтобы я и реку, и вас, и весь свет белый видел.

Положили.

— А теперь идите. Возьмите грабли, да работайте и пойте.

— Папа, но как же тебя одного оставить?

— Делайте, как сказал.

Дети послушались. Взяли грабли, рассыпались по лугу и начали загребать сено. И петь любимую песню отца:

Хо́жу я по травке, хо́жу по муравке.
Мне по этой травке ходить не находиться,
Гулять не нагуляться…

Через час, когда работающие сделали перекур и подошли к старику, он был мёртв.

Майка-плотник

Удивлению моему не было предела: девка — плотник! И добро бы там какой-нибудь хлевок сварганила, сарай сколотила, ну, баньку, наконец, а то ведь дом срубила. И какой дом! Ладненький, весёленький, со светёлкой-чердаком, а у той светёлки-чердака ещё балкончик с точёными перильцами — терем!

— Не ты, не ты один ахаешь,— разговорилась старуха-мать.— Все не верят. Топор — не прялка, у мужиков-то не у всех в руках держится. Да нужда чему не научит. С пятерыми девками я после войны осталась — за всем, за каждой безделицей в люди бежи. Гвоздь какой вколотить, доску прибить — напросишься. И вот Майка всё это с малых лет видела — последняя у меня, с малых лет начала за топор хвататься. А в школе-то на уроках труда она уж табуретку сделала. Да, табуретку. Теперь жива. А там дальше да больше, и до дома дошла. Ну топор счастья бабе не приносит.

— А что?

— А то. До тридцати одна за стол садится. За худого да безрукого сама не хочет, а рукастый — «не хочу топора в кровать».

Майка — она как раз в это время вернулась из лесу с полнёхоньким коробом красных сыроег и масляных груздей — на топор не походила, это уж мать хватила через край.

Лёгкая, синеглазая, грудастая — не каждый день такую увидишь. И в душе у меня опять начали подниматься сомнения.

Майка разрушила их. Она взяла топор, доску еловую и живёхонько вытесала маленькое весло. На память.

Про дела семейные

— Две собаки, два волка в дом ко мне залезли, беда, маются девки — и Муза, и Ольга. Зато уж мала — Галька — в рубашке родилась. Три года живут с Евгешей — нахвалиться не могу. Ни разу слова поперечного не сказал, скорей я перетыку поставлю. А выпьет — его и не чутко. «Галька, где у нас мужик-от?» — «Не знаю, вышел куда-то». Я заворчу: дура, не знаешь, где мужик. Пробросаешься! Схвачу какой ватник, побежу на улицу. А он на кухне — спит. У самой печки калачиком свернулся. На подстилочке, которая котёнку постлана. Вот какой у меня зять-то.

Ну, одно худо: на ребят чура не знают. Три года живу с има — и три ребёнка. Та как стреляет. Да вы, говорю, с ума сошли. А ежели, говорю, десять лет проживёте? «А десять ребёнков будет»,— смеются. Я говорю: меры каки примайте але хоть выходные дни заведите — по разным койкам спите. Опять смеются: «Нет, говорят, покуда тёща жива, не будем выходных заводить. Везде людей не хватает, надо государству помогать».

Вот какой у них сказ. А разве я могу валандаться с ихними чурками? Здоровящих делают — по три с половиной да по четыре килограмма. Мне семьдесят три года, руки ещё от работы в колхозе высохли — которым местом держать эдаки-то самовары? Да и Музу, и Ольгу когда надо проведать — не все у их жить. Те только тогда и вздохнут, когда я приеду да когда острастку тем бандитам дам.

От жалости

У Александры Михайловны возле дома целая псарня — полно собак и собачонок.

Спрашиваю:

— Ты что, Михайловна, по выведению собак решила специализироваться?

— С чего! Сиротины всё это да подброски. Заведут собачонку, поиграют сколько, а потом надоест — на улицу. А то и щенка слепого принесут: «Александра Михайловна, я вам щеночка принёс» — «Да зачем он мне? Понеси бога ради, откуда принёс». А час спустя какой на крыльцо вышла, щенок-то там ползает, коготками по полу скребёт. Ну, и жалко станет — плеснёшь молока. А раз плеснула — всё, больше не выгонишь.

За мужика в доме

— Меня ребята боятся. Я подхожу к дому — все по углам. А чтобы к столу подойти, когда гости у меня,— никогда! Все на кухне. Старшему парню двадцать лет, трактористом работает — все деньги до копейки отдаёт. А в кино идёт — тридцать копеек просит. Раз попросил: дай, мама, шестьдесят. У меня глаза на лоб. Куда, говорю, столько? Не закурил? «Я девушке билет хочу купить».

Такие, такие у меня дети. А отца ни во что не ставят. Да тот и сам не больно их строжит. Придёт домой под мухой: «Ребята, давайте шалить». Ляжет на пол: куча мала! Але кто проштрафился, проворовался, грозу надо дать — ему уж не дать. Глаза, как девица на выданье, опустит, со стыда весь сгорел, а то ещё лучше: началась у матери выволочка — из избы вон. Дак с чего же такого отца будут уважать?

Я, я за мужика в доме.

Как Петька ушёл из дому

Семилетний Петька Рытвин вбежал по старой лесенке на сеновал и пришёл в ужас: дядя Сеня мать душит.