Трава-мурава

Красоту ландшафта на Руси создавали веками. Для деревни, для монастыря и церкви специально выбирали места, а если не находилось подходящего стройного места (название-то какое!), делали сами. Так был насыпан в своё время холм для церкви в селе Бронницы на Новгородчине. И затраты окупились. Красиво, как невеста непорочная, стоит на зелёном возвышении церковь. Один вид её вызывает прилив сил. А что должен был испытывать верующий человек, поднимаясь на холм!

— А как на небо восходили,— рассказывает ветхая старушонка, с ввалившимся ртом, с клюкой в руках.— Голубушка наша нерукотворная. Николай-чудотворец гору насыпал. Один але с анделами со своима. Так отцы наши сказывали. Так и зовётся: Николай-чудотворец. Раньше и вода на горе была. Взойдёшь да лицо обмоешь — как заново на свет родишься, как глаза прорежутся. Так вся божья красота и откроется тебе.

Поповская месть

Дед Натальи Юдовны как-то по пьянке крепко-накрепко поругался с попом, а затем ещё и рукам волю дал: выбил у того рамы.

Поп не потащил соседа в суд, не наложил на него епитимью. Но обиду затаил. И вот когда у деда родился сын — окрестил его Иудой.

Напрасно дед умолял, ползал в ногах у попа, напрасно предлагал ему всякие дары: поп был неумолим.

От отчаянья, от ужаса, что его ребёнка будут звать самым презренным именем на земле, дед запил и вскоре умер, а сын его — Иуда — как только подрос, ушёл из родных мест на шахты.

Кабы знала да ведала…

На Пинегу приехали студентки-филологи. Очень хотелось записать заговоры. Спрашивают в каждой деревне, нет ли у них знахарки.

— Нету, нету, милые. Давно все вымерли.

Наконец в одной деревне улыбнулось счастье — есть знахарка. Живая. Через дорогу живёт.

Студентки прибежали к знахарке, взмолились:

— Бабушка, родненькая! Расскажи, пожалуйста. Нам для науки.

Старуха замахала руками: не знаю, ничего не знаю.

— Но, бабушка, вы же… Вас же… Ну хоть один маленький заговорчик… Про любовь…

Старуха опять начала отмахиваться и вдруг расплакалась:

— Что вы, что вы, девки! Да кабы я знала да ведала заговоры, да разве я жила бы всю жизнь без мужика?

Мост

Пять-шесть старых еловых бревешек, наполовину разъезженных, размолотых машинами, под бревешками канава со стоячей водой, а какое громкое название у моста! Столичный.

— Это в память о Северьяне Мотовилове, бывшем председателе колхоза, — ухмыляется шофёр.— Весёлый был человек. Ящик «столичной» строителям выпоил.

Жених да невеста, которые никогда не подводят

В заулке у Мерзлых по случаю смерти хозяина, старого вдовца, полно старушонок. Сидят на бревнах, на табуретках, охают, вздыхают, плетут разговор:

— Всё ходил Миколаюшко, жаловался — никто взамуж не хочет. Дождался невестушки. Сама Марья Гробовна подкатила.

— Да уж, эта невестушка не обманет. Надёжна.

— А ко мне вот Иван Гроб не едет. Заждалась своего жениха.

— Потерпи маленько-то. Очередь. Постарше тебя есть, их сперва оприютить надо.

— Заробился, заробился Иванушко. Много ноне работы ему. Каждый день у него свадьбы. Вчерась в Рожове старушку схоронили, позавчера сразу три старухи на Слуде убралось — вот сколько у него свадеб-то ноне.

— Ничего, ждите своего часу. Этот жених ещё никого не подводил.

Ⅳ

Афанасии, соври-ко

Летний вечер. Деревенская завалинка. Старухи.

Мимо, бойко приплясывая, торит пыльную улицу Афанасий, известный деревенский враль.

— Афанасий, соври-ко,— кричат ему вдогонку старухи.

— Некогда. В магазин бежу — рыбу свежую дают.

— Чего-чего он сказал? — спохватились старухи, когда Афанасий скрылся за соседним домом.— Кабыть рыбу свежую, говорит, привезли. Ну-ко, побежали.

В магазин прибежали — отдышаться не могут.

— Мы за свежей рыбой, Таисья.

— За свежей рыбой? — удивилась продавщица.— Да откуда я вам свежую-то рыбу возьму?

— Афоня сказал… О лешак проклятый! Дак он ведь это соврал.

Жалобы

— Братан был, брат двоюродный. Годок. Сказки всё сказывал.

Помер давно, в ту ещё голодовку, в тридцатые годы. Дёготь в лесу гнали. Вот день-то отробили, сели ужинать, а он возьми да и ляг на нары. «Ванька, не дури, ешь, пока горяче». А дурить-то любил, мастер на всяки забавы был. Молчит. Я опять: «Ванька, вставай». Еда-то — похлёбка, мох да капуста, только и запихаешь в себя, пока горяча. Иван опять молчит. Подошёл — мёртвый.

Ладно, схоронили.

И вот он в первую же ночь во сне мне и явился: «Братанушко, ящик-то у меня какой тяжёлый». А как не тяжёлый. Домовища-то настоящего не сделали. Не выстрогали досок-то. Оголодали — не можем.

Долго он мне во сне жалился.

Вошёл в азарт

Егорко Максимов, ныне дряхлый старик-пенсионер, а в прошлом первый активист своей деревни, так вошёл в азарт во время коллективизации, что раскулачил своего тестя.

Наладился было Егорко раскулачить и отца своего (нет родных в классовой борьбе!), но тут уж возроптала вся деревня:

— Что ты, турок? У отца семь девок да самовар дырявый — не смеши людей-то!

Самое, самое, самое…

Самое большое, самое яркое, самое сильное… Кто, когда и где не коротал время за этой игрой!