Трава-мурава

Я в работницах жила, в казачихах, по-нашему, когда с Григорием-то стакнулась. Хороший швец был, чего ни шил: и ботинки, и сапоги, и лопотину-одежу всяку. Только ног нету. Смалу усохли. Стали венчаться-то, батюшко говорит: ну, тепере целуйтесь. А как целоваться-то? Жених у моих ног на коленцах стоит. Дак я тоже на коленцы стала.

Беда, беда, жалела я Григория-то. Думаю, уревусь на могиле-то. Раз до того прибилась-приплакалась, что без памяти уснула. Голову-то застудила — долго болела. Да и теперь на кладбище поковыляю с робятами к отцу (пять годов как старик помер): нет, ребята, вы как хошь, а я перво Григорию поклон отдам.

Три креста на могиле-то сменила. Теперь крепкой, каменной поставила. На века.

Для кого Зинка, а для кого Зинаида Игнатьевна

Писатель К. написал очерк о деревне на Ярославщине, где за год до этого купил дом. Описал всех жителей деревни, благо их немного, вывернул подноготную каждого, да ещё и под своими именами.

У людей это вызвало негодование.

Степан, сосед К., выведенный в очерке как беспросыпный пьянчуга и калымщик, пришёл в ярость:

— Я пьянчуга? Я калымщик? Я не просыхаю? А на ком вся деревня держится? Кто пашет огороды? Кто кузнец? Кто слесарь? Кто плотник? А кто самому К. дом перетряхивал?

А старуха, у которой К. брал молоко, та отказала ему в молоке, да ещё и припечатала:

— Ты мою дочь (дояркой работает): Зинка да Зинка. На всю Расеюшку. Это кто тебе позволил? Для кого она Зинка, а для тебя Зинаида Игнатьевна. Понял?

Анна Степановна и Анюша

— Где побывала, Анна Степановна? Не у подруженьки своей?

— У неё, у Анюши,— отвечает бойко Анна Степановна.

При этом что удивительно: Анне Степановне всего четырнадцать лет, а её подруженьке давно уже перевалило за шестьдесят.

Но это решительно никого в деревне не смущает — ни старых, ни малых. Так уж сумела поставить себя эта девчонка смала: у ровни она всегда была заводилой, а взрослых опять купила своим умом да смекалкой. Обо всем у неё своё суждение, о каждом человеке своё мнение.

Вот и отличили её земляки, вот и величают с малых лет по имени и отчеству.

Чтобы увековечить память сына

У Терентьевны был один-единственный сын, да и того убили на войне.

Вскоре после войны она в честь сына сложила поминальную:

Хожу я, гуляю по своему двору,
Хожу, вспоминаю сына своего.
Уж ты, сын, ты мой сыночек,
За что ты, сын, погиб?
Погиб ты, мой сыночек, за
Родину, за Советский Союз,
Оставил ты меня, бессчастну,
До гроба слезы лить.

Тридцать три года каждое утро и зимой и летом, в любую погоду с этой молитвой-песней обходила старуха своё подворье. А потом подошла смерть, и она призвала соседку:

— Хочу дом тебе отписать, исполнишь ли мой завет?

— Давай дак не говори чего не надо: у тебя дочи есть.

— Дочи в городе живёт. А мне надо, чтобы и после смерти моей каждое утро поминали сына.

Спасибом убил

— Все девки у меня как девки — одна другой здоровше да краше, не в меня рожей-то, в отца, все замужем, ребята чуть не из зыбки выдернули, только Олюшке, старшей, бог счастья не дал. Всю жизнь по больницам мается. Отец, отец девку спасибом убил.

— Спасибом?

— А как? После войны поехали на пожню сено ставить. Олюшке двенадцать годков — по нонешним временам какая работница? А ведь она у нас за взрослую робила — никакой скидки на года не было. А ежели ещё отец похвалит: «Ну и Ольга у меня, ну и девка!» — дак Ольга убиться готова: даже в то времечко, когда отдыхаем, с граблями бегает.

И вот покос кончился, и она кончилась. С двенадцати лет по больницам пошла.

Отец, отец девку спасибом убил.

Машунина жизнь

— Я всю жысь в работе. Смалу на мачеху робила, ейных деточек подымала, потом колхозы зачались — кого в лес послать, кого пахать да сеять? Машуню. А в войну — тут уж говорить нечего — все воза́ на меня: у ей, у Машуни, робят нету. Так я и осталась в девках. Некогда и взамуж било вытти. Да и за кого? Два с половиной мужика в деревню с войны вернулось — разве мне кривой глаз пучить?

Да, милой, я ведь в войну-то окривела, селиминой глаз нарушила. Целыма днями да целыма ночами молотила, знаешь, в войну: хлеб, хлеб давай, по целым суткам из овина тёмного не вылезала, вот в темноте-то и наехала глазом на селимину. А потом задымило, задымило, да и другой в темноту ушёл.

Стала нянькой. И слепая робила в колхозе, пятнадцать лет сидела с робятами от колхозу. Сичас вот тем и живу, доглядывают внучки. Я внучками зову, с которыма водилась. Всё какая-нибудь забежит. Когда дорожку зимой разгребёт, когда за хлебом сбегает, когда за водой.

Не знаю, не знаю, што со мной будет, какая жысь. Какие-то все паралицы, да болезни, да раки, да… Может, и мне што ещё заготовлено у бога.

Стены помогли