Трава-мурава

По тихой вечерней улице, поскрипывая и покачиваясь, плывёт огромный кузов, с верхом набитый свежим сеном, у кузова ноги в старых, растоптанных опорках, а где человек?

Человек объявился лишь тогда, когда кузов вполз в заулок к Заварзиным. Настасья Степановна, ветошная, голубоглазая старушонка. Вся задохлась, запарилась — еле на ногах стоит.

— Чего так убиваешься? В твои ли годы с сеном возиться? Дети-то куда смотрят?

— Звали. И Артём звал, и Олёша звал. Не отталкивают, не отталкивают от себя матерь, грех жаловаться. И деньгами не обижена — посылают.

— Так в чем дело?

— Робить хочу.

— Робить-то и у сыновей можно.

— Нет, не та работа. Бескоровники. А я во крестьянстве выросла, мне первым делом коровушку нать. С коровушкой-то мне и жить весело. Вечером ложишься с думой о ней и утром встаёшь — опять она на уме. А ночью-то проснёшься, тоже первым делом: где у меня Лысонька-то? А у их, у детей, о чём думать? Все думано-передумано без меня.

Нет, нет, я люблю работать. Мне не в тягость корова. С коровой-то я только и человек.

Бабий разговор

— Ох, робили, робили! «Надоть! Война… Победу куём, бабы». Это всё Хрипунова Александра Фалилеевна. «Хошь умрите, а сделайте». «Бабы, я-то могу вас отпустить с поля, а война не отпустит…»

Мастерица была речи говорить. Где она сейчас?

— Хрипунова-то? В город укатила. Вскорости после замиренья.

— Все укатили, одни мы остались. Одну войну отмахали, вторую стали ломить — послевоенную.

— Давай дак не плети. Какая война после войны?

— А голод-то? А налоги-то? А займы-то? Забыла? А работа?

— Да, да, было, было пороблено. Сколько лет задарма спину гнули. Теперь какие пензии огребают, а мы? Двадцать рубликов…

— А я, жонки, то говорю: бога забыли.

— Не плети! Не забыли. Пущай заместо молитв наша работа будет. Как думаешь, примет бог-то заместо молитв нашу работу?

Самая высокая награда

В Доме культуры известного на всю область совхоза — вечер встречи тружеников села с писателями.

Секретарь парткома, приветствуя гостей, по обыкновению рассказывает о трудовых подвигах, о лучших людях совхоза и с особой гордостью говорит о четырёх сёстрах-свинарках.

— Эта наша славная династия свинарок уже много лет занимает передовые рубежи в соцсоревновании. Три сестры отмечены высокими правительственными наградами. У Анны Клементьевны орден Трудового Красного Знамени (аплодисменты в зале), у Марии Клементьевны орден Октябрьской Революции (аплодисменты в зале), а у Валентины Клементьевны, самой младшей из сестёр, орден Ленина. И будем надеяться, это не предел (аплодисменты в зале).

Секретарь на какое-то мгновение умолк, затем смущённо пожал плечами.

— Ну а что касается самой старшей сестры — Матрёны Клементьевны, то она никаких орденов и медалей не имеет, потому как в те времена у нас был ещё колхоз…

Неловкая пауза.

— Но, товарищи,— звонко, с энтузиазмом воскликнул секретарь,— Матрёна Клементьевна, я считаю, награждена у нас самой высокой наградой — любовью народной и народным уважением.

Зал взрывается ликующими аплодисментами.

Хлебная корка

Матрёна Васильевна вконец измаялась с сыном. Жизни не рада стала. Пьёт, по неделям нигде не работает (корми, мать, на свою колхозную пенсию сорокалетнего мужика!), да ещё постоянно пьяные скандалы дома, так что обе дочери уже два года не ездят к матери. Наотрез сказали: либо мы, либо он. Выбирай!

И то же самое ей говорили соседки. Что ты, Матрёха! До каких пор будешь мучиться? Гони ты его, дьявола, раз в ём ничего человеческого нету.

И Матрёна Васильевна соглашалась и с дочерьми, и с соседками. И иной раз, доведённая до полного отчаяния, она уж готова была бежать в сельсовет (председатель давно сказал: заберём, дай только сигнал!), потом вдруг вспомнит войну — и пропала решимость: в войну её да девок, можно сказать, Пашка от голодной смерти спас.

У Пашки долго, до пяти лет, не поворачивался язык на слово (и теперь немтуном ругают), и вот за это-то, видно, его и жалела Анна, сельповская пекариха: два года подкармливала ребёнка. Всё какой-нибудь хлебный мякиш или корку сунет: они-то забыли, как и хлеб настоящий пахнет.

И вот что бы сделал всякий ребёнок на месте Пашки с этим мякишем, с этой коркой? В рот, в брюхо скорей — там собаки от голода воют.

А Пашка ни крошки не съест один. До самого вечера терпит, до тех пор, пока мать с работы не вернётся. Да мало того: этот мякиш, эту корку разделит на четыре части.

— Что ты, Пашка, сам-то ешь да девок угости. А я-то не маленькая.

Не будет есть. До тех пор не будет, пока мать не съест своё. Плачет да ручонкой тычет (слова-то выговорить не может): ешь, ешь.

И вот через эту-то Пашкину доброту, может, они все и спаслись в войну. Так как же ей гнать его из дома?

Татьяна Васильевна

Как почитала, как любила своего мужа Татьяна Васильевна — этого и сказать нельзя.

Шестнадцать лет ей было, когда она забылась ради него, покрыла позором и себя, и отца с матерью. Приступил: отдай свою девью красу, а не то сегодня же застрелюсь.