Три яйца, или Пистолет в задницу

не ознаменуют даты

ни рождением, ни смертью,

ни строкой письма в конверте,

ни открытием, тем боле

не гореньем вкупе с болью.

Возраст их не ограничен,

дух материи первичен.

Лица их пока угрюмы

и недороги костюмы.

Но они вполне отличны

от трудящихся фабричных.

Как в салоне, как в аптеке,

на продукции - наклейки,

в ленинской библиотеке

есть ярлык на человеке,

совести и знаний ценник...

Может быть, какой-то циник,

хам сюда прорвался все же,

чтобы, улизнув из кожи,

почитать чуть-чуть во храме

о другом подобном хаме.

И, в плаще оставив спички,

подойти к другой циничке,

прикурить и трали-вали

о науке и морали,

о любви и о погоде,

и о том, что мини в моде...

И циничка прочь из храма

семенит в объятьях хама

к неприкаянной постели,

позабыв о высшей цели.

А всерьез, в библиотеке

нет мест сну или потехе.

Если есть и исключенья,

то они не от ученья,

а от пошлости и фарса...

Перепрыгивая Маркса,

лезут бездари в науку

и в казну вонзают руку.

Лезут, будто к тете Фене...

Улыбаясь, смотрит Ленин.

... Лезут женщины, мужчины,

и без видимой причины.

12 апреля 1984

* * *

Жаль! Москва, - эластичная дура,

все трещит, разъезжаясь по швам.

Рвут на части Москву "лимитура",

"абитура" и южная шваль.

Боль! Москва, - дружелюбная будка,

в саже от африканских жлобов.

И московских дворов проститутка

разменяла на деньги любовь.

Рубль! Москва продается в купюрах

из мясницких и рыночных рук.

Руль доверен ублюдкам и дурам,

и в Москву им подобные прут.

Мат! Москва, - заскорузлое слово,

перемызганная во сто крат.

Блат режимом основан. И снова

расчленяет столицу кастрат.

Вот Москва, - посмотрите на снимок,

таковою была век назад.

Происшедшее необъяснимо:

вот Москва - посмотрите на зад.

апрель-май 1984

ПИСАТЬ О ЖЕНЩИНЕ

Писать о женщине возвышенно

достойней дела не найти.

Писать восторженно и бешено,

сметая суету с пути.

Писать о женщине с горением,

абрис ее боготворя...

Я сам бы написал творение,

да ручку где-то потерял.

18 мая 1984

* * *

Когда на улице порой я слышу мат.

Такой привычный всем. Я думаю о том,

что весь рабочий класс - есть авангард!

Верх общества! И нашего притом.

Когда на улице порой закрытый сад.

А в нем все - короли. Я думаю о том,

что весь народ цепляется за блат,

хотя не каждый станет королем.

Когда на улице порой лежит не пьянь.

А дядя в смокинге. Я думаю о том,

что и интеллигенция стирает грань

между физическим и умственным трудом.

Когда на улице порой гарцует негр.

Такой весь черненький. Я думаю о том,

что он в своей неразвитой стране

не гарцевал бы этаким тузом.

Когда на улице порой кого-то бьют.

Ногами по лицу. Я думаю о том,

что человек оставил свой уют

и медленно становится скотом.

Когда на улице порой такая грязь.

Такая слякоть, дождь. Я думаю о том,

что мат, и блат, и пьянь, и чернь, и мразь:

все это - наш большой огромный дом!

Когда на улице порой под фонарем

кружится мошкара. Я думаю о том,

что человек проводит дни с календарем,

чтоб отличить день ото дня числом.

Когда по улице порой иду один,

я думаю про нашу с вами жизнь.

И чувствую - народ не господин,

а раб своей озлобленной души.

18-19 марта 1985 года

СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ

Зал затих. Я вышел к вам на сцену,

взял гитару, струны перебрал.

Тихим эхом отозвались стены.

Я не пел. Зал напряженно ждал.

Эту песню я готовил долго.

В этой песне - прошлого итог.

В ней и боль, надежда, и тревога...

Я играл, а петь начать не мог.

В этой песне - сущность отношенья

к жизни, к женщине, к делам страны.

В ней прошенье за мое прощенье,

хоть мне и не искупить вины

перед тем, кого я предал,

перед той, с которой подл я был.

В этой песне - жизненное кредо...

Я не пел. Я словно текст забыл.

В этой песне - мысль, что все мы едем.

Нас везет один локомотив

в мир, который так красив, но бледен...

Я немного изменил мотив.

В этой песне - быль, что нету почвы

под ногами. Я как в гамаке.

И любовь, и дружба: все непрочно.

Мир красив, но это лишь макет.

В этой песне - боль: кем станет дочка,

и чужой становится жена.

А в финале песни - только точка...

Я не пел. А в зале тишина.

Эту точку я сыграл мизинцем

на почти оборванной струне.

Я смотрел в задумчивые лица

и ловил классический момент.

Мне не надо более моментов,

пусть не будет больше в жизни дел.

Я услышал гром аплодисментов.

Но за что? Я ничего не пел!

Я ушел, и занавес закрылся.

Я заплакал, не стыдясь, навзрыд.

Все, друзья! Сейчас во мне свершился

сердца неминуемый разрыв.

6 июня 1985 года. Коренево-Москва-Красково

* * *

След не оставляю на песке.

Вино забытое.

Прижмусь к полуночной Москве

щекой небритою.

Забыв, как масса москвичей,

про пива реченьку,

я осознал земных речей

противоречие.

Ношу уверенней портфель

с утра до вечера.

Слюна, как розовый портвейн,

и делать нечего.

Я так давно не посвящал

в свои стихи жену.

С Москвой целуюсь по ночам,

не тянет в хижину.

К тому же дом стоит пустой,

но чем он держится.

Скажите, нравственно ль с Москвой

в спаленке нежиться?

А в подмосковье и в Москве

одни лимитчики.

Ночные улочки в тоске

снимают лифчики.

Их обнаженные тела

ветром затасканы.

Морщинка на груди легла.

Проехало такси.

Горячий, как нацмен, асфальт

оставил след от шин.

Я, зафиксировал фальстарт,

соперников отшил.

Последней еду электричкой.

Час бьют часики.

А на стекле танцуют три

буквы из классики.

Их автор явно не поэт.