Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

– Приговоренная? – решил немного поучаствовать в разговоре Гуля.

– Нет, супружница бывшая… – сразу же откликнулся старик. Ему явно хотелось поговорить об этом: – Хочет жизнь мою испоганить!

– Забавные вы люди, – улыбаясь, заметил Елисеев: – Бога вы отвергаете, а в порчи верите. А ну-ка подойдите ко мне и покажите язык.

Пожилой мужчина сомневался.

– Да не бойтесь. Вас же двое. И за дверью вооруженная охрана.

Старик послушался, хоть и с опаской.

– Нет на Вас никакого заклятья, как бы Вам не хотелось, – увидев налет на языке, заключил врач: – проблемы с желудком. Кстати, расшатанные нервы плохо влияют на желудочно-кишечный тракт.

– А чего ему нервничать? – удивился рыжий: – Знай себе приговоры подписывает. Чай не сам расстреливает. Наше дело маленькое – получили списки, приговоры оформили. Все уж решено без нас.

VI

В коридоре подвала раздались грозные шаги товарища Милосердова.

Он на секунду остановился в дверях.

– Да, минут через пятнадцать… и понажористее там! – приказал он кому-то.

Всем в комнате стало ясно, что допрос закончится за четверть часа.

– Ну что, гражданин Елисеев, от отца-буржуя отказываться будем?

– Видите ли, в чем дело… У нас с отцом непростые отношения… Но отказываться от него ради советской власти я не стану. Вы меня все равно расстреляете, зачем же мне умирать трусом и подлецом?

– Почему это Вы так уверены, что мы Вас расстреляем? – Милосердов уставился на арестованного выцветшими глазами, которые когда-то, скорее всего, были зелеными. Гуля удивился, сколько там было тоски, усталости и скуки. Взгляд, казалось, говорил – опять эти интеллигенты хотят лясы поточить, а у меня еще десяток таких же дел на сегодня, и обед стынет.

Рыжий мужчина покраснел и снова спрятал глаза.

– Это всего лишь мои предположения, но в них есть некое рациональное зерно, как мне кажется – над страной нависла серьезная угроза, и поэтому нужно вычистить всех, кто хоть как-то может быть опасен внутри. Вы же сами пользовались этими методами – сначала во время русско-японской войны, когда на улицах начались беспорядки, и случилась революция девятьсот пятого года, затем во время первой мировой… Вы не можете позволить, чтобы с вами провернули тот же фокус… И это, если можно так выразиться и отвлечься от моральной стороны вопроса, вполне разумно. Было бы глупо позволить использовать против себя свое же оружие.

– Что еще там за угроза нависла? – возмутился рыжий: – Красная Армия разбила ваших хваленых царских офицеров. Если кто сунется, пожалеет!

Гуля улыбнулся, вспомнив, как тот когда-то пищал «дяденька, спасите, не берите греха на душу».

Милосердов с некоторым любопытством посмотрел на Елисеева.

– То есть вы приветствуете ужесточение классовой борьбы в сложное время?

– Я сказал, что я понимаю, зачем это делается. Но мне такие крайние меры безусловно не близки, и симпатий они у меня вызывать не могут. Когда я был мальчишкой, я искренне верил, что царский режим слишком жесток. Пережив февральскую и октябрьские революции, я уже не так в этом уверен. Возможно, отец не был так уж неправ, и если б Николай II применял такие же методы для расправ со всяким инакомыслием, Российская Империя существовала бы до сих пор.

– Как интересно! Выходит, Вы – монархист?

– Я не совсем то имел в виду.

– А что Вы имели в виду? Повторяю вопрос, Вы – монархист? Да или нет.

– Отнюдь. Я сознательно остался в Советской России. Хотел жить со своей страной. Делить с ней и трудности, и радости…

– Хорошо, запишем, что Вы не монархист, но с некоторых пор симпатизируете царскому строю, ностальгируете по нему и, как следствие, хотели бы его восстановления. Я правильно схватил суть?

– Антисоветская агитация, – добавил пожилой член тройки.

– Какая в сущности разница, что я Вам сейчас скажу? Даже если я спою Марсельезу или Тачанку, меня все равно поставят к стенке. Я знаю. Только ответьте мне на один вопрос – для чего же мы так мечтали о революции, чтобы угнетенный и угнетаемый классы просто поменялись местами?

– У нас тут не дискуссионный клуб. Чтобы построить новый мир, необходимо уничтожить пережитки старого, – устало заметил председатель. Вряд ли он сам верил в то, что говорил. Но власть, которая так рьяно боролась за освобождение рабочих и крестьян, сама никаких свобод давать им не собиралась. Мало ли, кто какие лозунги провозглашает.

Гуля видел, что устроенное представление раздражало чекиста. Смысл в этих разговорах, когда приговор известен? В глазах Милосердова не было жизни, лишь пепелище серо-зеленого цвета, как русская земля после гражданской войны. Он не верил в людей и не верил в жизнь. Он знал, что за ними тоже скоро придут.

– Ладно, Вы уже тут себе на «без права переписки» наговорили. Закругляемся. Подписывай, Криворогов, – председатель передал протокол старику, который заметно грустил. Не из-за того, что ему жалко было отправлять на смерть интеллигентного, симпатичного и, самое главное, невиновного доктора, а из-за тошноты, вызванной то ли запахом кислых щей, то ли вымышленными проклятиями бросившей его гулящей жены.