Но на тех же заводах уже трудились мастера, квалифицированные рабочие. Они получали достойную оплату и совсем иначе относились к труду. В 2007 г. в Ижевске открыли памятник кафтанщикам, причем образы взяли реальные – со старинных групповых фотографий оружейников.
Этот же дух частично сохранился до нашего времени. Гордость настоящего мастера проявляется в трудовой этике сотрудников предприятий, с которыми мне приходилось общаться. Гордость, идущая от ремесленников, прошла через защиту заводов от бунтовщиков и через вековые традиции. И она влияла на все: мне рассказывали, что еще совсем недавно работа на их заводах строилась с поправкой на квалификацию. Самые умелые рабочие выбирали нетрудоемкие, несложные в изготовлении, а потому дорогие детали. Они делали две-три таких, чем отрабатывали норму, и уходили домой. Иногда они справлялись за час или чуть дольше. А остальную, менее квалифицированную работу они делать отказывались – считали недостойным себя. И это явные отголоски времен, когда «настоящий мастер» занимается тонкой работой, а для всего остального существовали «крепостные, неквалифицированные и бесправные». Ломать этот настрой новым владельцам приходилось в 1990-е, даже не советские годы.
Сезонные рабочие и индустриализация
В столичном Лермонтовском сквере есть скульптура, прозванная в народе «Памятник гастарбайтеру». Она напоминает о существовавшем в начале XX в.
Сезонные рабочие в России были всегда, это тоже часть нашей истории. Известный сюжет классической русской литературы – крестьяне просят барина, чтобы он отпустил их на заработки. Или насовсем перевел с барщины на оброк, на который они будут зарабатывать на стороне. Причем наиболее предприимчивые крестьяне могли разбогатеть разными промыслами. Можно сказать, они фактически становились капиталистами и часто выкупали на свободу себя и родных – даже в моей семейной истории есть такой эпизод.
Все изменила индустриальная революция, которая сначала шла на зачаточном уровне, а после победы советской власти – очень высокими темпами. Заработала государственная программа индустриализации, она включала тотальную промышленную революцию, электрификацию и многие другие общероссийские проекты. Она выплеснула в города колоссальное количество новых работников из деревень: через раскулачивание, голод, «комсомольские призывы» и прочие далеко не всегда добровольные форматы.
В этот период российская трудовая индустриальная культура фактически создавалась заново: поток крестьян в город был настолько мощным, что прежняя городская культура в нем буквально растворилась. Для советской власти это был серьезный вызов, поэтому для поддержания дисциплины она часто шла на крайне жесткие меры. Например, за опоздание на работу могли осудить и отправить на поселение.
Одна из причин такой жестокости властей заключалась в сложности задачи. Опоздания новых рабочих были тотальными, у них еще не сложилась привычка приходить на работу вовремя. Как и не было пока городской дисциплины: на улицах стало много хулиганства и мелких преступлений. Власть и общество преодолевали эти барьеры мерами и жесткими, и мягкими, пока не сложилась общая идентичность жителей городов.
Советское двоемыслие и культура несунов
«Освобожденный труд», который декларировала советская власть, остался лишь на бумаге. Труд по-прежнему был отчужденным – только теперь в пользу государства, а не помещика или капиталиста. И как ни старалась пропаганда убедить граждан, что они работают на себя, подавляющее большинство прекрасно понимало, что это не так.
В 1960–1970-х гг. это противоречие лозунгов и реальности вылилось в повсеместное двоемыслие: «говорим одно, делаем другое». Снижение лояльности к предприятиям и разрушение трудовой этики породило необычное явление – культуру несунов. Работники промышленных предприятий и колхозов уносили домой все: продукцию, сырье, инструменты. И воспринимали это не как воровство, а как некую компенсацию, дополнение к низкой плате за свой труд.