Пить одному оказалось занятием тоскливым. В компании или в обществе хотя бы еще одного человека настроение по мере повышения градуса, наоборот, ползло вверх, эйфория выплескивалась непроизвольно и неконтролируемо, своим удовольствием со всеми хотелось делиться, и ничто, даже оскорбления от каких-нибудь незнакомцев, не могли омрачить этого приподнятого состояния. Но в одиночестве все самое негативное становилось крепче, ощутимее и… еще негативнее. Если несколькими часами ранее Ньюта одолевала обыкновенная скука, то сейчас она переросла в меланхолию с оттенками апатии и нудного ковыряния в самом себе.
Однако вместе с трезвостью из организма испарилась небольшая часть болезни, видимо, тоже, и потому ближе к полуночи Ньют, откинувшись на спинку стула и подняв на край сидения одну ногу, чувствовал себя как нельзя лучше именно в физическом плане. Глазами он изучал дверцу холодильника, краем уха прислушивался к болтовне телевизора за стеной, где диктор слишком фанатично высказывался о политике и работе некоторых знаменитых деятелей, а пальцами до побеления костяшек сжимал рюмку, иной раз побаиваясь, что она лопнет. Он покачивался из стороны в сторону, прикрыв самую малость веки, хлюпая носом, что вполне могло сойти за приступы плача, но плакать он ни за что бы не стал. Просто позволял угнетенности взять над собой верх и превратить в нечто малопонятное.
Пытаясь задуматься о чем-нибудь стороннем, Ньют вслух заявлял самому себе, что зря решился экспериментировать с восточными напитками и не купил старый добрый шотландский виски, правда, американского производства, который наверняка оказался бы таким же прескверным. Но даже странная болтовня с самим собой не защищала от воспоминаний, которые прибавляли чего-то горького и мерзкого к осадку внутри, не хотели ни на мгновение забываться и врезались в мозг с силой забиваемого кувалдой гвоздя.
Уверенность, что сейчас ему кто-нибудь непременно был нужен, нахлынула, как нежданное цунами, смыла остатки отчаянно борющегося с меланхолией хорошего и неомрачаемого настроения, утопила в себе и не давала сделать ни вдоха. Ньют, не шевельнувшись ни на секунду, сидел с по-прежнему устремленным в одну точку взглядом и думал. Долго. Мучительно. Думал. Он не мог сказать, что с ним творилось и почему именно сейчас. Почему-то, что обычно легко удавалось отодвинуть на второй план, било его со всех сторон, словно набравшись сил за время долгого ожидания и пряток.
Наконец, Ньют резко поднялся с места, впившись свободной рукой в край стола так, что он, казалось готов был вот-вот перевернуться. Слабо пошатываясь, подошел к полке, с которой Томас взял фотографию Ньюта с Алби. Нашел ее, еще не успевшую покрыться пылью и сохранившую овальные отпечатки пальцев на тонком слое серого неизвестно-чего. Себя он здесь узнавал с трудом. Дело было даже не в волосах до лопаток, которые он распустил только лишь для этой фотографии, а обычно собирал в хвост, чтобы избежать постоянных шуточек про русалочку или Рапунцель, не в том, что выглядел он гораздо лучше и, может, привлекательнее, не в том, что нога здесь еще не хромала, и не в куче других заметных глазу мелочей. А в том, что тогда он, может, был чуть счастливее, безрассуднее и доверчивее, чем сейчас. Сейчас все те не самые приятные события, что произошли в жизни, сказались на нем внезапно и одновременно. Тогда же его это не заботило совсем. Сейчас ему трудно было оттолкнуть свою собственную настырность. Тогда это удавалось без каких-либо усилий.
На фотографию он смотрел довольно долго, переводя глаза с себя на Алби, по которому, честно признаться, скучал, но с которым не связывался ни разу за прошедшие месяцы. Затем сложил фото пополам и отнес в кухню, где спрятал в одну из никогда не использовавшихся банок для специй в глубине шкафчика, надеясь, что забудет об этом на следующее утро. И усмехнулся случайно всплывшей в голове фразе:
«Список глупых поступков Н.: 1. Похоронил себя в виде фотографии в банке для специй».
Ньют вспомнил последнее сообщение, присланное мамой на э-мейл примерно около двух дней назад, до сих пор не открытое и удивившее парня: после внезапного отъезда сына в Америку мать писала довольно редко, от силы раз в месяц, и последняя весточка от нее пришла в самом начале недели. Она всегда объясняла, что слишком занята в своем ювелирном, чтобы печатать нечто долгое или позвонить по скайпу, хотя Ньют догадывался, что она либо обиделась, либо боялась лезть в его жизнь, которая сейчас проходила по-своему через целый океан от нее.