Царь велел тебя повесить

Когда мы подъехали к воротам «Реполова», двери коттеджа были распахнуты настежь, оттуда слышались голоса, и я вдруг подумал, что сейчас из дома выйдет Додо и весь этот бред рассыплется, как заклятие крысиной королевы. Следователь выбрался из машины, дав нам знак оставаться, и прошел в дом по дорожке из желтого кирпича. Полицейский, сидевший на переднем сидении, завистливо вздохнул: на садовом столе виднелись оплетенные соломой бутыли и тарелки с ракушками. Я услышал голос Пруэнсы, мужской смех, а потом чей-то хриплый возглас:

– Девушка бы нам пригодилась, если найдешь, тащи ее сюда.

Мой конвоир выбросил окурок и обернулся ко мне:

– Ты уверен, что это тот самый дом? Только время с тобой теряем.

– Это «Реполов», – твердо ответил я. – Я был здесь в ночь убийства.

– Боюсь, что вы ошиблись адресом, Кайрис. – Следователь вернулся к машине. – Там идет ремонт, бригада иммигрантов штукатурит стены. Это дом почтенного торговца рыбой, он теперь в круизе по Атлантике. Двое из них заявили, что не покидали рабочего места уже два месяца, они даже спят на кухне, я сам видел матрасы и одеяла.

– Это тот самый коттедж, офицер. Посмотрите, на ставнях нарисованы птицы, похожие на рыб! Загляните в корзину с грязным бельем, там лежит майка с надписью Chai, Chillum, Chapati. На кухне остались мои новые мокасины!

– Ну вот, начинается. – Следователь сел в машину рядом со мной и похлопал водителя по плечу. – Нельзя с ним по-хорошему. Поезжай теперь в город, в Альфаму, посмотрим еще разок на место преступления. Пусть парень покажет нам багряные реки, обнаженное оружие и семерых самураев. Может быть, это его успокоит.

* * *

Cтудия в Шиаде всегда казалась мне палубой корабля, нагретой солнцем, с туго натянутыми штормовыми леерами, корабль плыл по теплым морям, и по дощатой палубе можно было ходить босиком. Стены студии были завешаны холстами без рам, а с потолка спускалась тяжелая виноградная гроздь хрусталя, еле слышно звеневшая на сквозняке.

– Похожая люстра висит в «Комеди Франсез», – небрежно сказал Лилиенталь, когда я пришел к нему в первый раз. – А эта досталась мне от прежнего хозяина. Картины на стенах тоже не мои, восхищаться необязательно.

Сам я в ту зиму жил в ледяном чертоге, занесенном пылью, из лебединых кранов били холодные струи – в доме не работала ни одна батарея, потому что котел в подвале забился сажей. По утрам я спускался в кафе на углу, умывался там, брился и отогревался литрами слабого кофе возле печи, где пылал настоящий огонь. Я был худ, как чилийский дух татане, и даже бородку такую же отрастил, только, в отличие от духа, я не мог залетать в чужие дома и поедать там все, что под руку попадется.

Я скучаю по Лилиенталю и его бессовестному вранью, по его манере набивать трубку и протягивать ее тебе, будто индейский калумет, украшенный перьями, по его ершикам и кисетам, даже по движениям его пальцев, отвинчивающих мундштук. Если бы меня попросили составить список всего и всех, по кому я скучаю в этой тюрьме, он получился бы на удивление коротким:

1) трава;

2) свобода;

3) Лилиенталь.

По Альфаме ходит с десяток парней, торгующих кубинской дрянью, но до Альфамы отсюда как до луны. Последний раз я курил кубинскую в декабре и с тех пор даже запах ее отличаю. Представь, я сидел на парапете под дождем, сворачивал вторую самокрутку и вдруг заметил, что зрение болезненно обострилось: мимо меня медленно прошел сухогруз, и я увидел лицо капитана, стоящего на мостике. Звуки стали сочными, настойчивыми и проникали прямо в голову, как будто я сидел в наушниках. Напротив доков стоял круизный лайнер Costa Magica, и я слышал голоса круизной обслуги и пассажиров, слышал, как палуба морщится под их подметками, а речная вода – под ста двадцатью тысячами тонн корабельной плоти.

Я понял, что иду на рынок, когда впереди показались гитарные струны моста и добрые руки бетонного Иисуса на противоположном берегу. Входя на рынок, я чуть не зажал себе уши руками: шарканье метел по каменному полу, железный звон подносов с лангустами и крики торговцев заполонили мой слух, я свернул в цветочные ряды, там было тихо и тепло, как в оранжерее. Цветов было столько, что пыльца мгновенно забила мне ноздри, я открыл рот, стараясь дышать размеренно, но кровь заплескалась в висках и запястьях с такой силой, что я покачнулся и прислонился к стене.

– Сеньор купит душистый горошек? – Старуха в переднике придержала меня за локоть, вернее, она сказала только: сеньор купит? – а про горошек сказал кто-то другой. Я посмотрел вокруг и понял, что сам сказал про горошек. Я понял, что знаю названия всех цветов, всей этой душной, топорщащейся лепестками, усиками и колючками стены, вдоль которой я продвигался с открытым ртом, хватая горячий воздух. Живокость, левкой, эшшольция, огненные бобы, портулак и люпин. Названия взрывались у меня в голове, как дешевые петарды, – тунбергия, сциндапсус, пламенник, резеда!