Царь велел тебя повесить

Здесь явно была вечеринка, совсем недавно. На полу валялись пластиковые стаканчики, в коридоре пахло подгоревшим хлебом. На входе в главный зал скрестились лазерные лучи «Оптекса». Этого барахла мы с Душаном за полгода продали не меньше чем в сотню лиссабонских контор. Странно, что здешний хозяин не купил чего-нибудь подороже. Еще более странно, что блок, набитый электроникой, он повесил на первом этаже – я его нашел и обезвредил за несколько минут. Потом я снял кеды, сунул их в карманы куртки и встал у двери охранника. Я все еще не верил в то, что делаю. Мне был виден профиль мужчины в униформе и экран монитора с покерной партией. Сумасбродство щекотало мне горло, словно смех.

Охранник встал, поставил чайник на маленькую плитку, подошел к окну и выглянул на улицу. Он смотрел на море, а я смотрел на него и ждал, когда он примется заваривать чай. Достать коробку с полки, взять ложку, насыпать чай в чайник, налить воды и снова взглянуть на дверь. Половина минуты. Пол в этом холле был плиточным и холодил босые ступни. «Время тянулось так медленно, что десять чайников бы уже выкипело так, что днища бы у них отвалились…» – вспомнил я строчку из старой книги, но автора вспомнить не успел: охранник отошел от окна, выключил плитку, и мое время пошло.

Пробежав через холл – тридцать секунд! – я свернул за угол, добежал до дверей торгового зала и бесшумно прикрыл за собой дверь. Реклама супермаркета в окне мерцала то красным, то голубым, я хорошо различал прилавок, а на нем глиняную копию сельского старосты из Саккары. Глаза его были заполнены белой эмалью, бусины зрачков потерялись, наверно, выкатились на каком-нибудь рынке на заплеванную землю. Я взял с прилавка черный фломастер и нарисовал старосте зрачки, немного косые, но выразительные. Мы весело посмотрели друг на друга.

Представь себе, Хани, я стою там, посреди внезапно очертившегося преступления, и чувствую себя на удивление хорошо. Если бы не тавромахия, укромно сияющая в нескольких шагах, то можно было бы возвращаться на улицу: удовольствие получено, дальше только бессмысленный плеск адреналина. Но тавромахия была там, на витрине, оскорбленная соседством ажурных брошек времен Карлоса Первого. Ладно, пока что ее не оценили по достоинству, но однажды в галерею придет знаток, и она будет куплена и покорно последует за ним, чтобы оказаться в бархатном футляре, лечь на полку другого антиквара и стать еще дороже.

Синие быки сломя голову летят в мою сторону, аж земля трясется: открытое окно, водосточная труба, апельсиновые ящики, дешевая система, скучающий охранник и дружелюбный староста из Саккары. Делать нечего, надо двигаться вперед.

* * *

Помнишь тот зимний день в Силламяэ? За год до того, как меня выставили из университета, мы отправились в дом твоих родителей и долго добирались до заснеженного городка, отделенного от русской границы только перелеском. Вернувшись с работы, твой отец пожал мне руку и спросил, как мое имя переводится с литовского, я растерялся и пробормотал что-то про императора. Не рассказывать же им, в самом деле, что мой отец – богомаз Франтишек, сын поляка и русской староверки, исчезнувший в тот день, когда его свадьба с моей матерью, падчерицей русского чекиста, должна была состояться в соборе Петра и Павла.

– Это хорошо, что ты учишь эстонский, – сказал господин Тринк, скупо плеснув на дно моей рюмки черного бальзаму. – Наш язык – один из самых благородных и древних на земле. Литовский-то попроще будет!

Не знаю, что твои родители думали о нашей женитьбе, Хани, скорее всего, они были в бешенстве, но виду не подавали. Отец говорил со мной, как суфий со своим учеником, цедя протяжные слова, глядя поверх моей головы. Иногда я ловил на себе опасливый взгляд матери, но она тут же отводила глаза. Ночью мы ели вишневый торт в твоей спальне: ты подсунула под мою дверь записку, и я пришел по карнизу, цепляясь правой рукой за клювы каменных птиц, прижавшихся к фасаду. Если идешь куда-то понарошку, ни за что не упадешь. Больше всего я хотел бы остаться в своей постели: после матраса в общежитии кровать твоего деда казалась лапландским снежным холмом, я лежал по горло в снегу и разглядывал литографии на стенах.

– Дом построил наш прадед, – сказала ты, встретив меня у балконной двери. – Он заказал мастеру этих птиц и пару львов для парадного крыльца, но началась война, и львов сделать не успели.

Раздевая тебя, я думал о реке Пэн, текущей на запад, реке, в которой много рыбы ю, похожей на петуха с красными перьями, чей голос напоминает крик сороки. Съешь ее – и исцелифшься от печали. С рыбой ю у нас ничего не вышло, я раздел тебя, обнял и заснул как убитый.