Царь велел тебя повесить

Сегодня на допросе я минут двадцать ждал, пока Пруэнса ходил кругами с мобильным телефоном в вытянутой руке и ловил ускользающую сеть. Стены здесь толстые, как в яхтенном клубе, где я работал прошлой зимой: Wi-Fi там ловился только в кухонном шкафу. Домашний провайдер отключил мне сеть, потому что я не платил за нее больше полугода. Я ставил компьютер на полку, сдвигая высокие стопки тарелок, подключался к даровому интернету и стоял в шкафу, пока ноги не занемеют.

Два дня назад, вместо того чтобы ехать из Капарики ко мне домой, мы вернулись в тюрьму: следователю кто-то позвонил, и он велел поворачивать на калсаду дос Барбадиньос. Я был так расстроен, что не стал задавать вопросов, меня затолкали обратно в камеру, и тут же хлынул дождь, не прекращавшийся двое суток. В этих широтах Португалия драматична, будто стареющая контральто: чем жарче и бравурнее, тем больше цветов и свиста, но уж если разрыдается, разольется – беги со всех ног, прикрывая голову руками. Меня даже на прогулку не выводили, охранникам не хотелось мокнуть во дворике, где под козырьком помещается только один человек. Зато сегодня я проснулся, увидел бледное солнце, вернее его отражение в облаках, и понял, что сегодня все будет складываться как нельзя лучше.

Так оно и было: я дождался охранника и, сунув ему десятку, сходил в душевую, чтобы вымыться и зарядить батарею; на завтрак мне дали коряво открытую банку анчоусов, на которой осталась наклейка магазина «Пинго», и я совсем развеселился. Это мой любимый гастроном, один такой есть напротив Аполлонии, я часто ходил туда за бумагой для самокруток. Представляешь, Хани, насколько я здесь одичал? Радуюсь зазубренной консервной банке, как туземец – колокольчикам для соколиной охоты.

* * *

Что сказала бы Зое, увидев мое теперешнее лицо?

В то тартуское утро мне нечем было побриться, и она с удивлением провела рукой по моей щеке: волосы у тебя русые, а щетина рыжая! А может, ты весь рыжий, но скрываешь это под бычачьим пузырем, словно богатырь Незнайко – свои золотистые кудри? Весь остаток дня она дразнила меня этим Незнайко, и я был этому рад.

Пару дней назад я попросил у охранника одноразовую бритву и зеркало, но он принес только зеркало, вынутое из пудреницы, – я сразу представил себе юную арестантку с первого этажа, у которой он его отобрал. Весь вечер я размышлял об этой арестантке, придумал ей камеру с викторианским ночным горшком. Мой собственный горшок похож на судок для рыбы. Вечером я должен выносить его в отхожее место, представь себе этот коридор с зелеными стенами, по которому я иду со своим железным судком на вытянутых руках, чисто официант в банкетном зале.

Я иду мимо девяти дверей, за которыми сидят на своих табуретках или лежат, вытянувшись на бетонных лавках, мои друзья по несчастью, и ни один из них даже ногой в дверь не треснет, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Зато радио у них орет с утра до вечера, и ладно бы Europa Lisboa FM, так нет – Canal Parlamento, от которого уши вянут.

Все утро слушаю, как струи дождя бьют в жестяной козырек, будто молочные струи в подойник, и смотрю на дверь. Дверь моей камеры изнутри покрыта стальным листом, лист был покрашен в зеленый цвет совсем недавно, краска еще липла к пальцам, когда я зашел сюда в первый раз. Я люблю смотреть на двери. Тридцать две зарубки тому назад я сидел в своем допотопном кресле-качалке, курил кубинскую смесь и смотрел на дверь, когда зазвонил телефон.

– Привет, – сказал знакомый голос, – это Ласло Тот.

– Слушаю тебя.

– А ты тот еще пройдоха, Константен. Твоя дарственная на дом – это просто клочок сортирной бумаги. И ты об этом знал. Не думал же ты, что все само собой рассосется?

– Именно так я и думал.

– На что ты надеялся? – В его голосе мне почудилось одобрение.

– Ты видел когда-нибудь игральный автомат с когтистой лапой, которая достает игрушку из ящика? Всяких там зайцев плюшевых. Так вот она тоже выглядит устрашающе, но на полпути всегда слабеет, разжимается и выпускает добычу.

– Это ты-то плюшевый заяц? – Он хихикнул. – Утром приходи в кафе «Аш Фарпаш», позавтракаем. В одиннадцать часов.

Повесив трубку, я просидел в кресле еще около часа, пока стены гостиной не начали разъезжаться, а идальго на репродукции Кейля не принялся качать головой и поправлять воротничок. Коньяк понемногу вытягивал из меня отчаяние, так яблочный уксус вытягивает соль из суставов. Я уже не думал о Хенриетте, я вообще не способен на длинные, затяжные терзания, не то что мой дядя-самоубийца, хотя какой он мне дядя, parent du côté d’Adam.