Царь велел тебя повесить

Раньше Кайрис всегда был владельцем, а я был его гостем. Даже в детстве у него был хутор, а у меня только дубовый буфет. Я за ним спал, когда приезжал к деду на каникулы. Буфет я считал своим и знал все содержимое наизусть: катушки суровых ниток, две балерины из мыльного камня, подставки для яиц и плоские рулоны яблоневых бинтов. Вчера мне приснился этот буфет, во сне я был подставкой для яиц. Во мне стояло яйцо тупым концом вверх. Проснувшись, я вышел в пекарню за хлебом и захлопнул дверь, оставив ключи на столе. Квартиру я снял неподалеку от тюрьмы, старый район, двери выходят прямо на улицу, никакой прихожей или там коридора. Пришлось одолжить у соседа отмычку и вспомнить, как я учился открывать замки в мастерской на улице Святой Барборы. «Открываем любые двери. Круглосуточно». Прямо у входа там была прибита доска с развешанными на крючках образцами цветных ключей, бесцветные стоили вполовину дешевле.

По утрам я помогал отчиму в мастерской, меня посылали открывать захлопнувшиеся двери или вставлять замки в почтовые ящики. Когда я уехал в Германию, мастерская отчима прогорела. Хотел бы я знать, куда делись все эти ключи, не открывавшие ровным счетом ничего.

Зое

Завязывай с писаниной и старыми бабами! Ты плохо растешь, потому что все время оглядываешься. Там ничего нет в этом твоем прошлом – фантомные боли, пустыня отрочества, щебень и солончак. Посмотри на свои тексты, у тебя же сплошные пробелы и длинные тире, а длинное тире означает подавленное желание замолчать. Знаешь ли ты, что Аполлинер, правя гранки своих стихов, заметил множество лишних запятых, но поленился исправлять, махнул рукой и стер все до единого знаки препинания? Махни рукой и заведи себе девочку, девочки на все кидаются с радостными криками, как дети на свежевыпавший снег. Они будут радоваться твоим бумажкам, как кейптаунские аборигены радовались латунным медальонам с надписью «Изготовлено для вождей».

Помнишь, как мы сидели в кафе на втором этаже аэропорта, разглядывая самолеты на летном поле? В девяносто девятом у Литвы еще не было боингов: в одном углу поля прижались к земле два русских Ту‑104, а в другом сверкала щучья голова подаренного «Люфтганзой» вертолета.

– Ты до сих пор не прочла мою первую главу, – сказал ты. – Просто удивительно, насколько я тебе безразличен. Какие-то двадцать страниц!

Я не ответила. Мне хотелось, чтобы поскорее объявили регистрацию на Франкфурт. Подавальщица поглядывала на нас из-за прилавка, ее кофейный аппарат издавал звуки, похожие на отдаленный гром. Ты прослушаешь эту запись и узнаешь, что был неправ. Разумеется, я прочла твою рукопись! Я все читала, что ты мне присылал, но делала вид, что пренебрегаю, чтобы тебя позлить. Страшно люблю, когда ты злишься. А еще я люблю обманывать и люблю, когда меня обманывают. Ты даже не представляешь, милый, как всех нас легко обмануть. Люди верят написанному или сказанному больше, чем увиденному, поэтому ты пишешь свои гимназические дневнички, а древние китайцы расписывали стихами стены контор и почтовых станций.

Потом мы говорили о капелле воспоминаний на мысе Варваров, которую я не успела показать тебе в девяносто первом, потому что ты выбрал поездку на корриду. А ведь это самое таинственное место на западном берегу. Однажды мы с Зеппо провели там целый день, лазили по скалам, участвовали в июльском шествии в честь Богоматери, я даже палку несла с вырезанным из картона белым ослом.

– Это скверно, – сказал ты чуть позже, в зале вылета, – что я напоминаю тебе какого-то небритого иберийца, только и умевшего, что морочить голову и менять дешевые адреса.

– Сказать по правде, ты напоминаешь мне ламантина. – Я положила билет на конторку и взяла тебя пальцами за подбородок. – Ты неприхотлив, и у тебя очень маленькое сердце.

Ты, конечно же, надулся и замолчал. Но что я могла сказать? Что ты прав? Что ты похож на Зеппо, как его младший брат, такой же золотистый, со светящимся, как китайская чашка, лицом, и это заставляет мое сердце пропускать удары. Что я радуюсь тебе, как обрадовалась бы любому homem, способному напомнить мне португальскую осень восемьдесят четвертого года. В ноябре Зеппо попросил меня уехать и быстро соскользнул в другую жизнь, будто в ложку, а я вернулась в город, устроилась в развеселую «Бразилейру» и тут же вышла замуж. А дальше все и так известно. Дальше просто ничего не было. Перед тем, как двигаться дальше, нужно посидеть, это и есть жизнь: перед тем как умереть, мы посидим.

Костас

Я люблю Лиссабон.

То, что ты любишь, заставляет тебя тревожиться.