Царь велел тебя повесить

Лихорадка, беспокойство, непрочность – вот что делает слово словом, а само по себе оно всего лишь хищная личинка, черва, годная только для приманки окуня. В чем отличие между няниной Псалтырью и стеклянными шариками, за которые я душу готов был продать? Шарики находили на виленской окраине, у ворот фабрики, за ними ходили мальчишки с нашего двора, а мне было нельзя, мать не подпускала меня к рельсам, у нее было предчувствие, хотя там были не рельсы, а заброшенная узкоколейка. Шарик стоил каждый раз по-разному, мне трудно было уловить эти правила, иногда хватало гривенника, иногда приходилось лечь на землю и поцеловать ботинок продавцу. Шарики были для меня словом, в них была взрослая ясность, запретный свет, прозрачная низкая логика: отдавая – получаешь. И я отдавал.

Однажды я отдал за горсть красных шариков портрет, стоявший у Йоле на столе, вернее его бронзовую рамку, а портрет хозяин шариков выдрал и выбросил. Различить лицо на снимке было трудно, на переднем плане были ветки яблони, за которыми стояла девочка лет десяти в платье с отложным воротником. Я знал, что это Доротея, младшая сестра бабушки, а яблоню эту я видел в саду на хуторе, она одичала, плодовые ветки убежали наверх, и там наверху я видел сморщенные яблочки, которые даже доставать не стоило.

Пишу тебе это и понимаю, что я сделал все правильно: мне были безразличны чужие mémoires, мне нужны были мои собственные слова, обольстительно красные, стеклянные слова, вводящие во искушение, заставлявшие мое сердце биться быстрее. Вот и сейчас мне нужны слова, новые слова, каждый день, я вынимаю их из воздуха, будто белых кроликов или голубей, и опускаю за пазуху, а потом снова вынимаю и снова опускаю, и так без конца, чисто обкуренный балаганщик.

А те слова, что я писал для Зое, перечитывать бесполезно, они уже раскатились безгласными шариками, перестали царапать и тревожить. Себя не царапайте и царапину души не изображайте на плоти вашей, говорит тебе свиток, а ты ему веришь и закидываешь рукопись на антресоли, или заворачиваешь в нее колбасу, или кидаешь в камин, если у тебя есть камин, или кладешь под голову умершей любовнице, как сделал Россетти, или увозишь на дачу, где ее растреплют полевки, если там водятся полевки, или забываешь у подружки на улице Пилес, а потом и подружку забываешь.

* * *

– Нет, этого уже никто не склеит, – сказал Лилиенталь, отодвигая зазубренные кусочки тавромахии. – Хорошая была вещица. Только это не тавромахия вовсе, а таврокатапсия, ты плохо сделал домашнее задание.

Он улыбнулся, показывая слегка воспаленную мякоть десен. У моей матери тоже были проблемы с деснами, она вечно мазала их какой-то пахнущей сыром мазью из аптечного тюбика. Почему, когда я смотрю на Лиленталя, мне кажется, что я сам его придумал? Из него кто угодно может высунуть голову, даже моя мать, даже мой одноклассник Рамошка. Не говоря уже о Лютасе, который поучал меня в такой же барственной манере, а проштрафившись, так же надменно щурился.

– Да знаю я! Просто слово слишком длинное, да и разница небольшая.

– Слово длинное, а жизнь короткая. Минойские игры были смертельными, хотя на фресках их рисовали с беспечной веселостью – гологрудые девушки, бычок, похожий на морского льва. Никто не выживал, пако, никто. Желание схватить быка за рога во все времена наказывалось одинаково.

– Моя жизнь тоже укорачивается, прямо на глазах. Я должен деньги серьезным людям, понимаешь? Если я не заплачу, меня посадят в тюрьму.

– Мы все в тюрьме, так или иначе. – Ли покачал головой от плеча к плечу, будто фарфоровый китаец. – Но чтобы это понять, надо иметь воображение.

– В этой воображаемой тюрьме я буду сидеть в бетонной одиночке!

– Так откупись от них и перестань трястись. Давай продадим какие-нибудь цацки. Или оружие твоего дядюшки вместе с тем шкафом, где зеленые зайцы и святой Евстафий выезжает на охоту.

– Оружейный шкаф разбили, надо искать реставратора. Было еще колье с цитринами, но сестра его стащила. Просто одолжи мне денег.

– Сам подумай, с какой стати я буду одалживать тебе эти тысячи? – Он махнул рукой. – Ведь ты их не вернешь, и наша дружба расстроится.

– Да пошел ты!

– Ладно, налью тебе выпить. – Ли развернул коляску и поехал на кухню.

Я не стал его дожидаться, собрал обломки и ушел, подгоняемый странным, разламывающим чувством потери. Стратагема zǒu wèi shàng cè: ретироваться – самый лучший план. На обратном пути я свернул себе самокрутку величиной с паровозную трубу, заплутал и вышел почему-то к Жеронимушу. Вернувшись домой первым утренним трамваем, я решил, что больше не стану звонить Лилиенталю. Это был конец, и дело было не в движении руки, отправляющем меня прочь, как неуклюжего гладиатора, а в том, что ему было на самом деле все равно.