Царь велел тебя повесить

Приходится перелистать половину жителей города, чтобы отыскался один персонаж для романа, говорил один писатель. За восемь лет я перелистал здесь столько народу, а выбрал Лилиенталя. Я скучаю по нему, но восстановить движение воздуха между нами невозможно: там, где были парусящие занавески, теперь стоит духота, усыпанная мертвыми мошками.

Если бы мой друг собрался однажды на берега Балтийского моря, я дал бы ему адрес своей квартирной хозяйки Марты, эти двое нашли бы о чем поговорить. Ли любит рассуждать, что стареть нужно в одиночестве, в домике у моря, где нет интернета, но есть радиоточка, играющая вальсы. Как раз в таком доме я снимал у Марты веранду без единой батареи.

Что до меня, мне совершенно все равно где стареть, другое дело, каким ты окажешься, когда начнешь разваливаться на части. Лысый складчатый танцовщик жалок, бывший жиголо лоснится, музыканты спиваются, а спортсмены толстеют, про желчных жилистых военных в отставке я вообще не говорю. Стареть как писатель – вот предмет моей зависти, публика любит тебя любого, грузного, поддатого, обсыпанного перхотью, три года не брившего бороды. В каждом твоем хмыканье находят суждение, а на дне твоего стакана переливаются смыслы. Разве не круто?

* * *

У меня такое чувство, Хани, что я живу на съемочной площадке: по всему дому развешаны камеры, и даже в тюремном потолке мигает брусничный зрачок. Он говорил, что ты классический Джо Гиллис, сказала сбежавшая стюардесса. Я знаю только одного человека, который мог за глаза обозвать меня альфонсом, – это мой школьный друг Лютас Рауба. Я ведь растрепал ему про тетку, напился и растрепал, в первый же вечер, как только он появился в моем доме, даже фотографии бросился показывать, кретин.

Семейные альбомы Брага лежали в кассоне с резными стенками, однажды я взялся их полистать и поразился фамильному сходству: все особы женского пола на снимках были горбоносыми и глядели исподлобья. Зое держала в кассоне только снимки мужниной родни, а свои собственные – в ящике стола, вместе со счетами. И правильно: фотографии это тоже своего рода счета, рано или поздно ты натыкаешься на них и понимаешь, что до сих пор кому-то должен.

Итак, Лютас. Он знал про камеры, потому что сам их поставил, он мог затеять эту историю с шантажом, чтобы заработать денег на свой проект, а когда датчанку убили, он понял, что влип в историю, испугался и подставил меня со всей дзукийской холодной аккуратностью. Стратагема: красавица, táng yī pào dàn, снаряд в сахарной оболочке.

С такой же холодной аккуратностью он отрубил себе мизинец на левой руке, когда проиграл его Рамошке на выпускном вечере. Мы все были сильно пьяны, и он мог этого не делать, на другой день никто бы и не вспомнил. Но он сделал: на заднем дворе школы, мясным тесаком, украденным в столовой, где в тот вечер никого, кроме дежурных, не было. Он проиграл мизинец из-за Габии, но она об этом так и не узнала. Мы выпили бутылку горькой настойки, сидя на партах в кабинете геологии, и Рамошка сказал, что пойдет с Габией в раздевалку, запрет дверь и пробудет там не меньше получаса. Мой друг сказал, что и пяти минут не пробудет, попросил у меня часы, положил их на учительский стол и сказал, что время пошло. Я не стал ждать, чем все кончится, и ушел в зал, где началась дискотека, а двое наших остались в кабинете и потом рассказывали про мясной тесак, про то, как кровища хлестала во все стороны, а Лютас перевязал обрубок розовым лоскутом, принесенным победителем в качестве трофея.

Нынче утром я выпил вчерашнего чаю, насыпал в карман купленного у Редьки арахиса и взялся перечитывать сам себя. Запись первая, сделана в тот день, когда в камере появился компьютер.

«Мир покупает твое электричество, таких, как ты, много, торопливых, доверчивых, яростно машущих алюминиевыми крыльями вдоль дороги, в ветреную погоду легко добывающих свет для округи. Миру нужна твоя зеленая горечь, питающая камышиные стебли тех, кто уже подсыхает: твоя цена написана у тебя на лбу, и мир готов платить ее – потому что куда же ему деваться?» Ну и дурак же я был в первые дни тюрьмы. Какое, к черту, электричество? Никто никому не нужен, ни за деньги, ни задаром.

Помнишь, что сказал газетчикам о смерти старый Марк Твен? Так вот, слухи о любви тоже несколько преувеличены. Речь идет всего лишь о темпераменте, терпении и готовности делить свое тело. А ненависть – это чувство тесноты в толпе, умножаемое на частоту встреч. Вот почему я не могу ненавидеть пана Конопку за то, что он ни разу не показался мне на глаза. Да если бы и смог, какой в этом толк? Ненавидеть стоит лишь того, кто знает, что ты его ненавидишь.

* * *