Царь велел тебя повесить

Я думал о том, чего от меня потребуют в кафе «Аш Фарпаш». Смешно будет, если они снова захотят моих денег, думал я. Я готов три раза проползти на коленях вокруг святой Клары, чтобы заплатить банку хотя бы проценты по закладной. Нет, они знают, что денег у меня нет, наверняка уже вытрясли из маленького нотариуса всю правду о моих финансах. Понятное дело, я в руках у мадьяра – я представил себе крепкие руки, с пальцами, похожими на заточенные карандаши, руки вездесущего Труффальдино, – и мне придется расплатиться за услуги чистильщика, хотя подчищал он не за мной. Но что, скажите мне, ради бога, что можно содрать с безупречно паршивой овцы?

* * *

Похоже, грабить галереи не так просто, как мне показалось.

Красный луч с крыши супермаркета «Тодо мундо» сменился голубым, а я все сидел в глубоком хозяйском кресле. Наверное, я задел какую-то кнопку в подлокотнике, потому что кресло загудело и стало гладить мою спину потайными валиками. Так здороваются каталонцы – больно стучат тебя по спине и хлопают по плечам. Выбравшись из кресла, я подошел к окну, открыл его и посмотрел вниз, встав коленями на подоконник.

Моя лестница из ящиков осталась с другой стороны здания, но жестяной карниз под окном кабинета был широким, можно было надеяться, что он приведет меня к водосточной трубе и труба окажется целой. Подойдя к витрине, я присел на корточки и посветил фонариком на блюдо с золотой мелочью, где лежала моя тавромахия, вернее чужая тавромахия, похожая на мою. Приглядевшись, я понял, что рисунок на пластинке другой: юноши там лежали ничком, их тела были небесного цвета, наверное, у художника кончилась эмаль, и он решил судьбу побежденных, растворив их тела в полуденном зное.

Я отодвинул стекло, протянул руку, взялся за край блюда и потянул его к себе, но стоило мне вынуть тавромахию и зажать ее в кулаке, как раздался вой такой умопомрачительной силы, что я упал на пол и откатился от витрины, будто пехотинец на учениях, больно стукнувшись локтем о ножку стола. Некоторое время я лежал там не шевелясь, не в силах поверить тому, что произошло. Теперь ясно, почему внизу мигает беспомощный «Оптекс», подумал я, поднимаясь с пола, галерейщик устроил ловушку возле приманки. Простую, но надежную, будто пес дворовый.

Истошный вой раздирал мне уши, потом он оборвался, я услышал торопливые шаги охранника, сунул добычу за пазуху, почувствовал, как она скользнула под майкой вниз, и удивился ее легкости и прохладе. Карниз был мокрым, но дождь уже кончился. Я посмотрел налево, прикинул, что до водосточной трубы шагов девять, не больше, встал на карниз и пошел мимо высоких окон, с сожалением вспоминая каменных птиц в твоем доме – у них были удобные клювы, которые я перебирал руками. Даже стена крепости, по которой мы лазили на спор в заросшем лопухами Бельмонтасе, и та была безопаснее, к тому же Лютас научил меня правильно дышать и скучать – думай о том, как это ску-у-у-у-у-учно, говорил он, тогда не упадешь.

Здание галереи было скромной, послевоенной постройки, и мне приходилось довольствоваться выступами фасада, едва прочерченными пилястрами. Ветер с моря крепко подул вдоль улицы, жестяной козырек крыши над моей головой загудел и затрясся, из отверстия водостока пролились остатки дождя, прямо мне за шиворот. Я прижался к стене, стараясь выровнять дыхание, потом прошел до угла, свернул и посмотрел вниз: апельсиновых ящиков там не было. Либо я ошибся и пришел на другой угол, либо кто-то их разобрал.

Я спрыгнул неудачно. Левая нога подвернулась, какой-то железный обломок с лязганьем приземлился вслед за мной, на первом этаже сразу загорелся свет, распахнулось окно, мелькнула всклокоченная женская голова. Сирена в галерее замолчала, но окна вспыхивали одно за другим, а за углом магазина уже слышались голоса и визг тормозов, хорошо, что меня прикрывала чья-то затянутая брезентом лодка и дружелюбный куст жакаранды. Я сунул руку под свитер и нащупал несколько отдельных кусочков тавромахии, один из них провалился под ремень и воткнулся мне острым зубцом в живот. Kaputt. Я лег ничком на грязную землю и замер.

Лютас

Между занятием любовью и самой любовью разница примерно такая же, как между куском мрамора и ледяной глыбой. Вытесывать определенного вида фигуру трудно из обоих, движения такие же, и терпение нужно, и саундтрек похожий, и публике нравится, только в случае со льдом приходится работать не тесаком, а языком. Горячим, своим собственным, примерзающим к предмету работы, будто к чугунной ограде. Язык – это инструмент любви, который никогда не подводит. Пока у тебя есть слова, тебя слушают (может быть, кормят) и не сразу выгоняют на улицу, даже если ты без гроша.