Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Верно, Варя. Я цепляюсь за призрак надежды… Но ведь сама наша жизнь – надежда… Давайте о другом… Я нуждаюсь в вашем совете. Очень! Очень! – Василий Андреевич живо нагнулся за кочергой, пошевелил поленья. – Попов, издатель журнала, покупает на мое имя крестьян. Он из купеческого сословия, купцам покупать крепостных не дозволяется… Отказать ему не смею… Я ведь тоже… крепостник. У меня Максим с семейством. У меня, по завещанию, еще двое, Васька и Ефимка. Впрочем, я их даже не видел ни разу, где-то в бегах. У меня три брата Казимировых, туляков. Но эти тоже – бумажная собственность. Оброка они не платят, почитают себя людьми свободными. И очень хорошо! Но как быть теперь?.. Попов – человек не мягкий. Уж такой командир – наборщики у него по струнке ходят.

– Васенька! Подойди к зеркалу, посмотри на себя хорошенько!

Екатерина Михайловна правды никогда не укорачивала.

– Что ты от меня хочешь? Я… знаю! Я… несмелый.

– Ты подойди и посмотрись, а мы тебе скажем, чему быть.

Василий Андреевич послушно подошел к трюмо.

– Вот он я.

– Твой Попов, сколь поняла, крестьян не покупает, а уже купил.

– Купил, – согласился тот, в зеркале. – Он человек быстрый, деловой.

– Так вот, Васенька! Собирай денежки и выкупай у себя, дорогой мой, у себя – они же твои – сих несчастных. Иначе изведешься.

Жуковский повернулся от хмурого в зеркале сияющий.

– А я так и думал! Выкупить – и делу конец.

– Сколь в наших возможностях, мы поможем тебе, – тихо сказала Аннушка.

Ах, как кинулся Василий Андреевич денежки зарабатывать! Чем еще, как не писаниями. Переводил статьи Энгеля, Лагарпа, повести Жанлис, Эджворта, стихи Гёте, Маттисона, Горация, Парни, Мильвуа. Вольно переложил две баллады Шиллера: «Кассандру», «Ивиковы журавли».

И тут пришло письмо от матушки, от Елизаветы Дементьевны. Преудивительное! Мария Григорьевна покупает у полковника Ладыженского половину деревушки на Муратовском пруду. Деньги взяты частью из сбережений Елизаветы Дементьевны, частью бунинские. Купчую Мария Григорьевна составила на свое имя, но одновременно приготовила дарственную.

«В деревеньке той – Холх, – сообщала матушка, – коей ты владетель, семнадцать мужиков».

– Вот и награда тебе за твое доброе! – радовались сестры Соковнины.

– Наград не достоин, но жить в Муратове для меня счастье. Господи, пошли светлых дней бабушке с матушкой! – ликовал Василий Андреевич. – Я буду жить в Муратове!

С кем поделиться радостью? Помчался на Дмитровку к Николаю Михайловичу.

А у Карамзина гость! Невысокий, ладный. Лицо худое, на лбу кудри, за ушами локоны, на щеках бакенбарды.

– Константин Николаевич Батюшков! – представил гостя Карамзин.

Они Пожарского поют
И тянут старца Гермогена;
Их мысль на небеса вперенна,
Слова ж из Библии берут, —

радостно прочитал Жуковский, подавая руку, но они вдруг обнялись, как давние, любящие приятели.

Батюшков напечатал стихов совсем немного, но его «Видение на брегах Леты» ходило по рукам, кого-то гневая, кого-то восхищая. Досталось многим, но особливо русофилам. Стало быть, Александру Семеновичу Шишкову и его воинствующей дружине, – неприятелям Карамзина, Жуковского и прочих «европейцев».

Жуковский смотрел на Батюшкова, не умея скрыть удивления. Этот жизнелюб в стихах – воин, имевший за плечами два тяжелейших похода, прусский и знаменитый финляндский, оказался отнюдь не богатырем. Карамзин смотрел на обоих ласково:

– Сошлись Белёв с Вологдой, а Москва тотчас и сказала Петербургу: вот я какая!

– Ежели Москва кем и погордилась, – Батюшков был на слово быстр, – так это жителем Симбирска.

– Вот мы и похвалили друг друга, – улыбнулся Карамзин. – Вы поделом упекли нашего адмирала в свою «Лету», однако ж не все в Шишкове смешно. Его тревогу о языке русском разделяю.

– Константин Николаевич! – Жуковский даже привскочил с кресла. – Как же сурово обошлись вы с Мерзляковым!

– А вы читали сноску? Я к стихам о Мерзлякове сделал сноску. Семьдесят страниц – слез! Амур у него плачет и плачет. Семьдесят страниц!

Карамзин рассмеялся:

– Потоп. О Крылове у вас чудесно.

Жуковский согласно закивал головой:

– Мне Тургенев писал: Иван Андреевич, слушая «Видение на брегах», хохотал до изнеможения.

– Добрейшая душа! Но для русской поэзии другое важно: талант. Мой друг Гнедич Крылова почитает, как своего Гомера! – У Батюшкова лицо вдруг озаботилось. – Николай Михайлович, я весьма встревожен. Гнедич, взявшийся закончить перевод «Илиады», начатый Костровым, разочаровался в александрийском стихе. Собирается начинать все заново гекзаметрами! Столько труда было положено, и на тебе! Внушили бы вы ему – Карамзина послушает.