Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Голос был веселый, девичий. Василий повернулся боком, и, стрельнув карими глазками, перед ним стала молодица из мещаночек.

Государь ехал верхом, и с ним еще всадник.

– Гудович, что ли? – гадали в толпе: далеко еще было.

Знаток объяснил:

– Принц Ольденбургский! Государь-то из Твери, чай, пожаловал. У сестрицы гостил, у их высочества Екатерины Павловны. У первейшей умницы. От Наполеона, злодея, спасали. Вот принц-то и подвернулся.

Чем ближе был царь, тем сильнее напирали. Василий пытался противостоять давке, но его стиснули, понесли. И увидел он, ткнувшись грудью в стремя, пресветлое лицо, синие, ласковые, умоляющие глаза.

– Ах, поберегитесь! Поберегитесь! Лошадь как бы кого не замяла.

– Батюшка! – возопил голос беззаветно счастливого. – Да мы на плечах понесем! И тебя, и лошадь твою!

– Нам под тобою легко! – крикнули в толпе, а кареглазая мещаночка ручкою в алой варежке дотянулась-таки до царского сапога. И гладила, гладила!

Их Величество с их высочеством проследовали. Толпа, улыбчивая, подобревшая, перестала давить, отшатнулась, освобождая проезд золотой карете. В карете сидела Екатерина Павловна.

– Господи! Бывают же красавицы! – поделилась мещаночка своим восторгом с Василием. И ойкнула: – Глазки-то у тебя, как у царя-батюшки!

Мещаночка глядела на студента с предобрейшим удовольствием. Василию было не по себе.

– Как зовут тебя? – спросил он, полыхая щеками и оттого грубо.

– Фелицата.

– Счастье?

– Не похожа, что ли?! – Девица глянула вдруг со строгостью, повернулась, пошла, и он невольно сделал шаг следом. А та обернулась, сложила розовые губки для поцелуя. И вдруг испуганно заморгала глазками: – Как же я не разглядела-то? Ты же совсем птенчик. Совсем вьюноша.

– Ты скажи, где сыскать тебя! – яростным баском крикнул Василий, с ужасом ожидая хохота в ответ.

– Коли такой ранний, приходи на Никольскую, в «Магазин парчей». Там и спросишь.

Сверкнула изумленно смеющимися глазами, нырнула в толпу.

В это самое время Василий Андреевич Жуковский ждал императора в Успенском соборе, среди самых, самых… И Господи! О Мясоедове, о начальнике Соляной конторы вспомнил: не видно, не удостоился приглашения…

Гордыня перепугала Василия Андреевича. Принялся молиться пред образом Богородицы и упустил царское пришествие. Увидел Александра уже на амвоне.

«Такого пресветло-печального лица не забудешь вовек». – Сердце у Василия Андреевича стучало.

Высокопреосвященный митрополит Платон говорил приветственную речь, но Василий Андреевич мало что слышал. Он стоял у левой стены. Вся сановная Москва была перед ним в профиль, и Василий Андреевич видел: даже на генеральских, на суровейших лицах – собственный детский восторг.

Митрополита сменил военный министр Алексей Андреевич Аракчеев. Зачитал реляцию о взятии Молдавской армией под командованием генерала от инфантерии князя Багратиона Браилова – твердыни турецкой.

Молились, потом был обед. Московский обед.

Государь подарил старой столице целую неделю.

Праздник следовал за праздником, но Александр показал-таки себя человеком деловым. Имел беседы с главнокомандующим, с полицмейстером, с представителями купечества. Пригласил в Кремль Ивана Ивановича Дмитриева, посетил Университет, был гостем Алексея Кирилловича Разумовского. От горенских оранжерей, от зимнего сада пришел в восторг. Осмотрел коллекции окаменелостей, библиотеку.

В библиотеке, за кофе, государь заговорил о воспитании юношества.

– Я окружен людьми замечательной учености, но и в Петербурге, и в Москве – что же тогда говорить о провинции – среди чиновничества, даже высшего чиновничества, высокообразованные люди – редкость…

Государь, поднявши голову, смотрел на огромные фолианты под потолком.

Алексей Кириллович развел руками:

– Алмазы и золото – в толщах земной коры, а сии алмазы и золото мысли – на виду, и однако ж…

– И однако ж, – согласился государь. – Мне советуют учредить лицей… Воспитание юношества – дело отнюдь не частное. Интересы государства все более и более заявляют о себе. Мы никогда не избавимся от мерзостей всяческого лихоимства без притока в чиновничью корпорацию людей, для коих нравственность – норма. Именно норма, как умывание по утрам. А это дается одним только воспитанием, воспитанием с отроческих лет.

Александр говорил горячо, но без жестов, без мимики.

– Ваше Величество, когда Рим трибунов стал Римом цесарей, народ, покоривший мир, претерпел эволюцию, переродившись из граждан в подданных. Эволюция сия пошла на пользу римскому могуществу. Полибий видел совершенство государственного строя в смешенности основ. Три силы Рима: монархия, аристократия и народ, имея свои привилегии и свои обязанности перед государством и друг перед другом, создавали монолит. Самым первейшим свойством сего монолита была способность завоевывать народы и править ими.

– Я понимаю вас! – Александр, захваченный мыслью собеседника, забыл об осанке и вовсю сутулился.