Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

В театре публика сама театр. На дешевых местах простота разве что в одежде. Златошвеи, портомои, горничные в такой теснотище сидят, одинокие, нездешние. Ждут – сладкой грезы наяву. Молодые купчики, мещане, наоборот, все в чувствах, все влюблены. Кто в сестер Ламираль, кто в девицу Фюзи или в мадам Вертейль… Да ведь и свои актрисочки дива на диве. Сандунова! Храм величия, славы, красоты! Бесподобная Черникова. Милая до слез Насова. А Воробьева-то, Воробьева! Здесь, на дешевых местах, столько сердец пылало любовью к ее пленительным героиням и к ней самой, разумеется. Есть и немецкий театр. Премилая крошечка Шредер, мамзель Гунниус, мадам Штейнсберг, Соломони!

Но с этих же, с копеечных мест посверкивают взоры совсем иные. Перед каждым ведь пример Наполеона. Из человеческого ничтожества явлен миру. Всего дарования – счастлив. А счастье – у Бога.

Братья Перовские, Лев и совсем юный Василий, сидели в третьем ряду партера. Льва столь удачное место не радовало.

– Мы на глазах, а сами мало кого видим… Да не крути же ты головой!

– Я не кручу! Я лорнирую!

– А ты лучше своими глазами смотри! Справа, в нашем ряду… Через два места всего!

Василий, одернутый братом, обидевшись, вперился глазами в безучастный занавес.

– Песнь барда над гробом славян победителей! – шептал восторженно Лев. – Какое у него умное лицо!

– В зеркало смотрится реже нашего.

– Дурак ты, Васька!.. «Федра». Жорж. Жуковский. А над нами в ложе… Ты не узнал, что ли? Карамзин! – И больно толкнул брата локтем в бок. – Главнокомандующий приехал! Сам Гудович!

И тут пошел занавес.

Федра – жена Тесея. Тесей – аргонавт, добывший золотое руно, убийца Прокруста, победитель Минотавра, брата Федры по матери. Мать Пасифая, отец царь Минос. Сестра Ариадна. Нить Ариадны вывела Тесея из лабиринта. Пасынок Федры – Ипполит, сын Тесея и амазонки Антиопы.

Ради служения богине Артемиде Ипполит отверг любовь Федры. Месть. Клевета. Тесей устраивает сыну смертельную ловушку. Федра, не имея сил подняться над своею страстью, убивает себя…

Молва не обманула москвичей. Красота Жорж погрезилась совершенством. Жаждавшие вкусить французского шарма признали в актрисе – богиню Федровых времен.

Но от Жорж не мрамором веяло. Ее голос, ее французская речь пленили даже тех, кто по-французски знал «бонжур» да «мусью» с пардоном.

Прожженных театралов изумляла непосредственность гастролерши. В сценах громовых, пронзительных она оставалась слабою женщиной. Ее героине прощали ужасные грехи, ибо Федра, это все понимали, сама была жертвою женского естества своего. Во взлетевшей ручке Жорж, в ее розовых перстах таилось что-то весеннее, а нежности сего земного, но недоступного существа не дано было превозмочь ни старому, ни тем более молодому.

Жуковский в «Вестнике Европы» о Жорж и о Расине написал высоким слогом. Роль Федры он назвал «оселком трагического таланта». Сим талантом девица Жорж, по его мнению, наделена была в превосходных степенях. «Страсть Федры, – утверждал новоиспеченный театральный критик, – единственная по своей силе – изображена Расином с таким совершенством, какого, может быть, не найдем ни в одном произведении стихотворцев, и древних, и новых. Автор имел искусство (но искусство, известное одним только гениям первой степени) основать всю трагедию свою не на происшествиях, необычайных, возбуждающих любопытство, изумление, ужас, но просто на одной сильной страсти, которой раскрытие, оттенки и изменения составляют единственно сущность его трагедии». Жорж как раз и «торжествует в тех сценах, которые требуют величия и силы; в внезапных переходах из одного чувства в другое, в противное, например, из спокойствия в ужас, от радости к сильной печали».

Любовь критика не была слепой. Уже о следующем спектакле, о «Дидоне» Помпиньяна, Василий Андреевич отзыв дал вполне критический. Он писал, что актриса декламировала «слишком нараспев и голосом однообразным. Мы видели не Дидону, а девицу Жорж, которая читала выученное наизусть, без всякого отношения к тому, что сказано за минуту Ярболи…»

Если бы только Василий Андреевич знал, какова Жорж с товарищами на сцене, сколь заучены ее роли. Изображая сильные волнения, она, «слушая» ответные речи, шипела по-змеиному на партнеров, путавших реплики, отчитывала служанку за непорядок в костюме.

Не имея понятия о подобных актерских уловках, Василий Андреевич чутьем художника уловил безвдохновенность Жоржовой Дидоны и не принял профессиональную сделанность игры. «Девица Жорж, – писал он, – может производить удивление, поражать, а не трогать». Это «трогает», «не трогает» в актрисе для Жуковского было самым важным.

После представления Вольтеровой «Семирамиды», где Жорж снова пленила доброязыкую Москву, братья Перовские оказались в гостях у Вяземского.

Петру Андреевичу шел семнадцатый год, а он слыл первым кутилою старой столицы. Владетель многих тысяч душ и – сирота, сам себе хозяин.

Среди гостей набралась добрая дюжина военных. Иные розовощекие полковники были куда моложе ротмистров, но в этом доме ни чинов, ни возраста не признавали.