Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Перовский-младший нашел себе уголок у кадки с пальмой. Среди мундиров с эполетами, среди фраков, шитых в самом Париже, их с братом Львом студенческие мундиришки выглядели жалкими. Пуще огня Василий страшился прочесть в глазах бравых воинов – насмешку.

Говорили об одной Жорж.

– Господи! Она – царица! – кричал полковник, князь, имени которого Василий не расслышал. – Император Александр, встречая на Царицыном лугу орловских рысаков девицы Жорж, непременно сходит со своих дрожек и здоровается… А перед самым ее приездом в Москву – слышали о происшествии? Господа! О господа! Это так… по-человечески. Ах, простите! Простите мне сию слезу… Император и девица Жорж встретились в переулке. Государев кучер подал в сторону и боже ты мой! – опрокинул своего венценосного седока. В ров, господа! Девица Жорж пришла в ужас, но благороднейший из благороднейших подошел к ее экипажу и, снявши треуголку, сказал: «Что же это такое! Прекрасная женщина! Вы хотели убить меня? Это заговор? Но успокойтесь, я этого царю не скажу!»

Василий Львович Пушкин – во всю грудь жабо, как пена морская, – принялся восхвалять глаза и розовоперстые ручки девицы Жорж.

– А голос! Голос! – говорили ему.

Василий же краснел, слушая все это. Весь спектакль он завороженно ждал, когда из-под юбок прекрасной парижанки мелькнет… ножка.

– Господа! – признался Вяземский. – Я вчера был у Жорж… Вы говорите – царица. Она и есть царица, но какая! У нее повадки Петра Великого. Приезжаю к ней в полдень и, думаете, застаю в постели? За туалетом? Или в неге?.. Я нашел нашу Семирамиду, Федру и Дидону… на кухне, господа! В ее ручках был огромный нож, и она отскребала сим ножом жирные пятна на столе!

Приехал Жуковский. Его обступили офицеры. Говорил розовощекий полковник.

– Василий Андреевич! Только на вас и надежда! Сочините ради воинства гимн-грозу наподобие песни барда. Война идет на широком Дунае, а мы завязли, как в болоте.

– В сей Дунайской кампании, – сказал другой полковник, такой же юный и бравый, – нет суворовского огня. Где они, победы? А коли нет побед – турок дерзеет. Фельдмаршал князь Прозоровский не взял Журжу, отступился от Браилова. Ладно, Прозоровский старец семидесяти семи лет. От огорчения, знать, и помер. Но Багратион! Измаил взял лихо, а под Браиловым опять-таки заминка.

Василий Перовский глаз не сводил со своего знаменитого тезки. Из угла под пальмою он видел, кажется, больше, чем те, кто окружал поэта. Жуковский, должно быть, стеснялся своей известности. Смотрел перед собою, а если вскидывал глаза на говорящего – так беспомощно, и пальцами левой руки трогал себя за ухо или прикрывал рот, словно боялся, что слово нечаянно сорвется.

И другое видел юный наблюдатель: хозяин дома, этот великий мот и затейник, перед робеющим Жуковским держит себя, как ученик. И вдруг сей ученик, вскинув руку, прочитал:

Еще великий прах… Неизбежимый Рок!
Твоя, твоя рука себя нам здесь явила;
О сколь разительный смирения урок
Сия Каменского могила!

– Василий Андреевич и здесь опередил всех нас! – воскликнул Пушкин. – Не прошел мимо сего ужаса. Ужас, господа! Ужас! Вы только подумайте, где Россия теряет своих полководцев.

– Полководец, отказавшийся сражаться с Наполеоном? – усмехнулся мрачный ротмистр.

– Господа! – Пушкин даже подпрыгнул. – Старый Каменский, царство ему небесное, меня так даже восхищает. Он сложил с себя звание главнокомандующего, зная свои возможности. Не убоялся ни гнева государя, ни всеобщего осуждения. А ведь мог бы, как иные, устлать десятками тысяч русских солдат немецкую землю… Но каково! Смерть от мужика, под топором!

– Кажется, засек кого-то, – обронил Вяземский, и в него словно бес вселился: – По коням! На Браилов, господа!

Верхом на стул – и поскакал по зале. За ним ротмистры, полковники, и Василий, не видя брата, кинулся скакать вдогонку за Жуковским. Поравнялся, и они, поглядывая друг на друга, хохотали, будто старые знакомые.

Обскакавши залу, кавалерия выстроилась перед высокими дверьми, и Вяземский скомандовал:

– Пади, Браилов!

Двери распахнулись, и грохочущее стульями воинство ворвалось в зал пиршества.

Горело полтысячи свечей, на столе сияло серебро, сияли улыбками юные особы, все в розовом.

Воинство расселось. И Лев оказался соседом Василия, через даму, разумеется. Слуги наполнили бокалы. Пир пошел чередом.

Василий, освоившись, увидел, что его соседка белокура, голубоглаза, что розовое платье на ней почти прозрачное. Глаза студента так и обмерли на темных кругах на груди без лифа… У Василия запылали уши, и тут к столу подошли слуги, встали за креслами дам. Одно движение – платья вспорхнули вверх, и дамы ослепили белизною и совершенством тел.

Пили за красоту. Но Василий оглох, у него дрожали лодыжки, дрожала спина под лопатками.

Тут кто-то из полковников решил поменяться дамою. Поднял, передал через стол. Заиграла музыка. И Василий почувствовал на руке своей руку.

– Пошли, – сказал Лев. – Батюшка не любит, когда мы возвращаемся за полночь.