Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Боже мой! Боже мой! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя!

– Все будет у нас хорошо! – в счастливой горячке отвечал он ей. – Мы заработали наше счастье. Мы столько трудились. Здесь ничего же не было, кроме нищеты! А теперь усадьба, пруд, сад, парк… Екатерина Афанасьевна из одной только благодарности – не посмеет нас обездолить.

Успение встретили в Муратове, и Екатерина Афанасьевна стала собираться на зимние квартиры – в Белёв.

Новый приказчик Ларион Афанасьев, из своих же мужиков, усмотренный Василием Андреевичем, хозяином показал себя сметливым, рачительным. На него оставляли строительство амбаров, конюшни, погребов, флигелей для прислуги.

Перед отъездом Жуковский был в гостях у соседа, у хозяина Холха полковника Ладыженского.

– Хорошо строитесь, – похвалил он Василия Андреевича. – Покупайте Холх, и пруд не надо будет делить. Мне хозяйство в тягость.

Предложение было неожиданным и заманчивым. Василий Андреевич обещал подумать, а говоря проще – деньги собрать.

Тут и лету пришел конец. Сентябрь, Мишенское. Стихи!

Жуковский взвалил на себя всю книжную гору русской поэзии, от Кантемира до Шаликова. А время течет, являются новые имена, хотя бы Батюшков. Из офицеров, совсем юный, но в поэзии уже мастер.

По утрам, час-полтора, Василий Андреевич разрешал себе писать свое, но день отдавал трудам на благо русской лиры. Выбирал из книг и журналов – лучшее, что есть у поэта, и лучшее сие переписывал. В Мишенском писаря не найти, а надо спешить: с университетской типографией заключен договор об издании первого тома «Собрания русских стихов» уже в будущем году.

В те сентябрьские дни Василий Андреевич сообщал Саше Тургеневу о своих творческих делах: «Пишу стихи… Планов и предметов в голове пропасть, и пишется как-то скорее и удачнее прежнего». Рассказывал о своей хрестоматии. Уже понятно, это будет пятитомник или шеститомник. Два-три тома на лирику, далее басни, сказки, элегии и даже дистихи. Хрестоматия должна быть монументом достижений русского поэтического слова. Столпом, от которого потекут во все стороны тропинки, дороги, прямоезжие тракты новых устремлений.

Отобедав с матушкой, с Марией Григорьевной, Василий Андреевич отправлялся в Белёв. Дождь ли на дворе, буря ли – изредка на лошадке, а больше пешком. Он продолжал давать уроки Маше и Саше. Сестры сбросили свои отрочьи перышки, обернулись красавицами. На Сашеньку даже Екатерина Афанасьевна взглядывала с изумлением. Сама была из первых, даже в Москве, а в Сашеньке все было ярче, счастливее.

Дожди нудили, нудили, и вдруг грянуло бабье лето. В природе – золотая роскошь, в сердце – восторг и грусть.

Однажды Василий Андреевич явился к Протасовым поутру. Стихи сочинились, а главное – хотелось Машиных глаз.

Екатерина Афанасьевна уехала в город, чтение устроили без нее. – «Моя богиня», – объявил Василий Андреевич.

Какую бессмертную
Венчать предпочтительно
Пред всеми богинями
Олимпа надзвездного?

– Да уж знаем какую! – хохотнула Саша.

– Это о Фантазии.

– Еще и о фантазии?!

Стихи были длинные, но легкие, золотистые, как день за окном.

– Если бы ты позволил, я поцеловала бы твои руки! – вырвалось у Маши.

– Боже мой! Ты вся в слезах! – ахнула сестричка. – Нет, Жуковский! Так дело не пойдет. Все твои стихи о Маше. А я?

– Смотри! – Василий Андреевич положил перед нею лист.

– «Светлана», АлексАндре Андреевне Протасовой, – прочитала Саша. – «Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали…» Как хорошо!

Но Василий Андреевич отобрал стихи.

– Это еще не кончено.

– Раз мне, значит, я-то должна знать?

– Ах, Сашенька! Уже который раз принимаюсь за «Светлану». Сначала так легко пошло, да и стоп… Сегодня о гаданье написалось. Что ж, гаданье прочту.

Темно в зеркале; кругом
Мертвое молчанье;
Свечка трепетным огнем
Чуть лиет сиянье…
Робость в ней волнует грудь,
Страшно ей назад взглянуть,
Страх туманит очи…
С треском пыхнул огонек,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.

Василий Андреевич посмотрел на Машу, повернулся к веселой ее сестрице. Сашенька во все глаза глядит.

– Что же дальше?

– Пока что ничего…

– Жуковский! Ты – наше чудо!

Сашенька кинулась целоваться. Ей это было так просто.

А Маша глаза долу. Ее поцелуи за тридевять земель в семибашенном замке.

Жорж

Москва исходила нетерпением, ожидая чуда. Озарив собою Петербург, на покорение древней русской столицы явилась несравненная мадам Жорж.

О Жорж судили и рядили у Василия Львовича Пушкина и у Льва Кирилловича Разумовского. У Карамзина философствовали – не есть ли искусство, поразившее самого Бонапарта, апогей театрального искусства.

В доме Петра Андреевича Вяземского, богатейшего юноши Москвы, где то пиры, то кутежи, во славу Жорж опрокидывались бокалы и сочинялись оды.

Наперед! О, московское благожелательство – простота святая!