Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Господи! – восхитилась Дарья Алексеевна. – Сие смешно до слёз.

Державин поднял перст к потолку:

– Но может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать!

Сколь велик поэт у Бога

После обеда русские люди предают себя Морфею. Поспав часок, переварив телятинку на сливках, индейку, кормленую грецкими орехами, щучью уху, запеченные в тесте стерляди, приятели отправились на пленер. Гавриле Романовичу было что показать, чем погордиться. В имении работали паровая мельница, лесопилка, движимая силою воды, суконная и ткацкая фабрики с красильней.

Посмотрели больницу для крестьян. Прошлись по винограднику, по оранжереям. Всё отменно в высшей степени.

За кофе Гаврила Романович и Дарья Алексеевна просили гостя прочитать его перевод «Слова о полку Игореве».

– Да разве я всё помню! – взмолился Александр Семенович. – Чай, четыре года тому назад издано.

Но у Державиных перевод Шишкова был. Адмирал разволновался, читал стоя:

– «Приятно нам, братцы, начать древним слогом прискорбную поветь о походе Игоря, сына Святославова! Начать же сию песнь по бытиям того времени, а не по вымыслам Бояновым. Ибо когда мудрый Боян хотел прославлять кого, то носился мыслию по деревьям, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Приятно нам по древним преданиям, что поведав о каком-либо сражении, применяли оное к десяти соколам, на стадо лебедей пущенным: чей сокол скорее долетал, тому прежде и песнь начиналася, либо старому Ярославу, либо храброму Мстиславу, поразившему Редедю пред полками косожскими или красному Роману Святославичу. А Боян, братцы! не десять соколов на стадо лебедей пускал: но как скоро прикасался искусными своими перстами к живым струнам, то сии уже сами славу князей гласили».

– Не довольно ли? – спросил адмирал.

Гаврила Романович протестующе пошевелил бровями:

– Лишний раз послушать «Слово» – побыть в семействе всего нашего русского дома, у которого нет ни завтра, ни вчера, а как у Господа Бога – мир в оба конца, единый и вечный.

– А есть ли какие недовольства прочитанным? – спросил автор.

– Твой перевод подкупает величием и простотою, пожалуй что, и простодушием. Верно я говорю, Дарья Алексеевна?

– Мне такое слово по сердцу! – улыбнулась хозяйка Званки, ее большие прекрасные глаза с дивною поволокой всегда волновали поэтов. Чудилось, сей загадочный перламутр рожден созвучиями и чувством стихов. – Ежели вы ждете замечания, ради высшего совершенства, то не жалко ли вам, Александр Семенович, некоторых перемененных в переводе слов? В древней рукописи персты вещие, а у вас всего лишь искусные. Там «рокотаху» – рокотали, а у вас – гласили.

– Бес попутал! – признался автор. – Перевод для честного сочинитиля пусть блаженное, но все-таки рабство. Вот и насочинял.

Сделавши перерыв, выпили еще по чашечке кофе, и Александр Семенович, перекрестясь на икону Спаса, продолжил чтение.

У него несколько раз перехватывало дыхание, когда пошли картины русских бед:

– «На реке Каяле свет в тьму превратился; рассыпались Половцы по Русской земле, как леопарды из логовища вышедши, погрузили в бездну силу русскую и придали хану их великое буйство. Уже хула превзошла хвалу; уже насилие восстало на вольность, уже филин спустился на землю. Раздаются песни готфских красных девиц по берегам моря синяго. Звеня русским золотом, воспевают они времена Бусовы, славят мщенье Шураканово…»

Плач Ярославны был читан ласково и горестно:

– «Ярославна по утру плачет в Путивле на городской стене, приговаривая: “О ветер! ветрило! К чему навеваешь легкими своими крылами Хановские стрелы на милых мне воинов? Или мало тебе гор под облаками? Развевай ты тамо, лелея корабли на синем море. Но за что развеял ты, как траву ковыль, мое веселие?”».

Дарья Алексеевна, с мокрым от слез лицом, выпорхнула из кресел, поцеловала руку поэту.

Гаврила Романович промокал слезы рукавом халата:

– Пронял!

Шишков, весь дрожа от пережитого, хватил рюмку ликеру и, придвинувшись к Державину, заговорил о давно продуманном, о заветном:

– Нам, Гаврила, нельзя уступить русского! Сего русского, – стукнул ладонью по «Слову» – французистому бесовству… Карамзин со всей оргией шаликовых да пушкиных переменяют строй речи. A строй речи я есть – душа. Господи! Языка родного не знают. Мужиковата, видишь ли, русская сладко-звонкая речь, им бы токмо картавить. Картавым кривляться проще. Обезьянье время, Гаврила Романович!

– На армию нужна армия! – согласился Державин.

– Золотое слово! Будто великого князя Святослава слышу! Единение и напор! И надо по-суворовски – в штыки!

– Ах, у вас пошли мужские разговоры! – сказала Дарья Алексеевна. – Позвольте мне удалиться. Нужно дать некоторые распоряжения.