Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Вот видишь, – сказал Гаврила Романович, разведя руки. – Моя заводь, моя землица, моя Званка. – А всё ведь – Музы! Я – из нищих казанских дворян. Девятнадцати лет от роду вступил рядовым в Преображенский лейб-гвардии полк. Прапорщика получил через десять лет! Казалось, чего ждать от жизни? Но Музы, Музы! В тридцать семь возвели меня в статские советники. В сорок – «Ода к Фелице». И вот уж губернатор. В пятьдесят – тайный советник, близкий человек великой императрице. При Павле Петровиче, ради моего несребролюбия, – казначей. А там и бескорыстная честность была оценена. Государь Александр поручил мне, нелепому служителю истины, министерство юстиции… Увы! Правда и государям обуза. Да ведь и слава богу! Ныне я – хозяин Званки, и то мне в радость. Шестьдесят лет с годом. А мог ли мечтать вечный солдат о сим великолепии? Такое даже в сладких снах не снилось.

– Я тоже смолоду не скакал с чина на чин. В Морской кадетский корпус хлопотами благодетелей попал. В семнадцатое лето – гардемарин. Служить отправили в Архангельск. Юному человеку побывать в краю, родившем Ломоносова, счастливый жребий. Вот только капитан корабля оказался пьяницей. Сие пьянство аукнулось на мне весьма жестоко. Съехал я на берег с мичманом. Вернулся, а капитан – чуть не с кулаками: «Самовольничать? Ну, тогда не прогневайся. На каждое плечо – по свинцовой гире в пуд с четвертью, и будешь всю ночь на палубе звезды считать». Заматерился громово и ушел проспаться. У нас, гардемаринов, был свой начальник, я к нему. Он и сам знает, что у меня было разрешение, но отменить приказ капитана – нажить беду уже на собственную голову. Сочувствует, и только: «Ничего поделать нельзя, будить капитана – без толку, невменяем». Повели меня к месту казни, тут я и взмолился: «Отсрочьте экзекуцию до утра!» Смилостивились. Отложили мою гибель до восхода солнца. Я хоть и моряк, а здоровья слабого. Утром капитан протрезвел, разобрался в деле и – казнь отменил.

Залаяла на пролетевших уток Тайка. Пустили собаку на берег. Гребцы закинули удочки.

– Много рассказов о трудностях морской службы, верно ли это? – спросил Державин.

– Море – стихия неспокойная, у каждого корабля свой норов, что ни командир – характер, а то и сама дурь. Я в мое первое большое плаванье много бед перенес. Зимовали мы в Двине, а как река открылась, пошли по Белому морю к брегам Лапландии. Плаванье было моим счастьем.

На море я смотрел глазами Ломоносова, а корабельная служба шла с Петром Великим в сердце… Все лето бороздили северные моря, а в октябре бросили якорь в порту Копенгагена. Оттуда пошли к острову Борнгольму. Капитан доверил вести корабль штурману: а тот, устрашась бури, повел судно вдоль шведского берега. И вот она – мель! Сели крепко. Волны огромные, того гляди перевернут корабль. Надели мы белые рубахи, срубили мачты, чтоб облегчить корабль. Принялись палить из пушек, призывая помощь. Но шведам русские хуже злобных медведей-шатунов… Гардемарины кинулись к капитану просить лодок. А капитан спьяну или по природной тверди своей – решил утонуть вместе с кораблем и со всем экипажем. Мы – восстали. Выбрали другого капитана. Слава богу, умного человека. Привел нас к прежнему начальству. Произошло примирение, и капитан позволил послать одну шлюпку на берег. Мой приятель, лифляндец, был назначен за старшего, меня позвал с собой. Я согласился, но вдруг почувствовал такую смертную тоску, что бросился к другу и умолил не называть моего имени среди отбывающих… Сей нечаянный ужас спас мне жизнь. Шлюпку возле берега перевернуло шквалом, мой друг погиб. А плыть среди волн, кипящих не хуже казацкого кулеша, мне пришлось в тот же день, а вернее – в ночь. Наш соотечественник, узнавши о том, что русский военный корабль терпит бедствие, прислал лодку – спросить, что нам нужно. Прибывший говорил по-немецки, а на корабле немецкий язык, после гибели моего друга, знал один я. Меня и посадили в лодку. Восемь верст хаоса, ледяных брызг, и в три утра я был на берегу… Много пришлось хлопотать перед бургомистром и всяческими властями. Сначала перевезли с корабля больных, но оставили на берегу под открытым небом, а погода – упаси Господи! – дождь, пронизывающий ветер… В конце концов – всё обошлось.

Нас устроили в городке Истеде. Жители были очарованы русскими, а я так потерял голову, влюбившись в Христину Белингъери. Но – приказ, перевод и разлука сделали нас несчастнейшими людьми. Признаюсь, до сих пор сердце щемит, когда вспоминаю те давние дни.

Тут Шишков поднялся со скамьи, с восторгом поводя руками:

– Кувшинки! Как золотом посыпано. Откуда же они взялись?

– Всплыли! – улыбался Державин. – Солнце взошло.

Нежданная известность

Весною человек счастлив от весны, а тут всё было чудо. Жуковский ехал не столько в Москву, сколько в Свиблово, на дачу Николая Михайловича Карамзина.