Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Вот здесь еще! – И Карамзин сам прочитал вслух: – «Между тем, как мы занимаемся сим юродивым переводом и выдумкою слов и речей, ни мало нам несвойственных, многия коренныя и весьма знаменательные российские слова иные пришли совсем в забвение; другия, не взирая на богатство смысла своего, сделались для непривыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем знаменование и употребляются не в тех смыслах, в каких с начала употреблялись… Итак, с одной стороны, в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой – истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утвержденные понятия…» Всё это в первую очередь адресовано мне, а также и вам, Василий Андреевич. Уж очень возлюбили вы легкость и прозрачность в языке… Речь, а тем более поэтическая, должна напоминать ворочанье каменных глыб в допотопных карьерах… Вот видите, чужое слово сорвалось с языка – карьер! В каменоломнях, господин Шишков. В каменоломнях!

«Рассуждения» огорчили.

– Привыкайте, друг мой! – утешил Николай Михайлович. – За одни и те же стихи поэта могут увенчать лаврами и забросать каменьями… Я понимаю адмирала, но мне сдается, не наберет он большой толпы побить в литературе литературу.

Пишущая и читающая Москва встрепенулась, гудела, как улей. Приезжали Пушкин, Шаликов, сыпались приглашения от почитателей.

Над Шишковым смеялись, всяк сочиняющий накропал эпиграмму на адмирала, возомнившего себя пророком-языковедом.

Две недели отдал Свиблову Василий Андреевич. Немного переводил «Дон Кишота», наезжал в Москву к издателям. Выслушивал тирады похвал.

– Гримасы славы! – смеялся Карамзин. – В литературе прекрасное нужно растоптать, чтоб все наконец-то признали: это хорошо!

Всё это странно.

– А что вы хотели?! Нелепое «Рассуждение», и наша слава ему под стать.

– Я никогда не жаждал славы! Даже самой благородной.

– Но хотели, чтоб вас читали?

– Хотел.

Карамзин улыбнулся.

– Привыкайте к известности. Известность многое дает, но забирает большее: тебя у тебя.

Утрата

Труженики по рабочим будням скучают, как по родным.

Жуковский примчался в Мишенское, будто Васькова гора могла, обидевшись, уйти за тридевять земель.

Пылая жаждою трудов, чаял замахнуться на великое, но в первый же утренний поход на Васькову гору ощутил странную зыбкость не жизни своей, не положения своего, но зыбкость мира. Будто все это – Мишенское, Ока и Выра, все это могло… перемениться.

Когда ему подали письмо от Ивана Петровича Тургенева, вдруг ощутил на себе мундиришко городового секретаря Главной Соляной конторы. Вскрывал конверт в ознобе…

Избегая первых строк, глянул в середину листа: «Лечил лучший медик государев». Значит, Андрей! Но ведь государев лекарь-то! Глаза беспощадно прочли: «А мой цвет увял в лучшую пору».

Сердце надорвало христианское покорнейшее «Верую». Иван Петрович глаз не выплакивал, но его масонское упование на всемогущество разума перед бедою – пыль словес. «Он жив, жив любезный Андрей! Как ему быть мертву, когда ничто не умирает, а только изменяется. Природа то доказывает, разум утверждает… Что есть смерть? Переход от времени в вечность… Так, мой друг, все живет, ничто не умирает, а только изменяется и другой вид и образ приемлет… Как умереть Андрею? Как погаснуть его искре? Чем долее, тем пламя его будет чище».

Мир с места не сдвинулся, а Андрея нет! Василий Андреевич с ужасом смотрел на стопу листов – перевод «Дон Кишота», на толстенную тетрадь, сшитую из синих листов: «Историческая часть изящных искусств. Археология, литература и изящные художества у греков и римлян», на внушительный альбом с застежками (для записей прозрений и планов). О планы, планы! Сколько их! Исполни – и вот оно, бессмертье. Но мысль – всего лишь зерно. Нужна жизнь, чтобы росток вытянулся, а колос созрел.

Подвинул к себе третью тетрадь, для записи изречений. Сегодня утром занес в нее мысль Джона из Солсбери: «Плоды словесной науки милы нам во многих отношениях, и больше всего в том, что, отменяя всю докучливость пространственных и временных расстояний, они дают нам исключительную возможность насладиться присутствием друзей и не допускают, чтоб вещи, достойные познания, убила забывчивость».

Останется ли в памяти России – Андрей Тургенев? Столько обещал и всё унес с собою… Господи, нужны ли гении Небесам? Гении – для жизни.

– Не отступлю! – Василий Андреевич упал на колени перед иконою Вседержателя. – Господи! Моя жизнь в Твоей Воле, но я не отступлю. Благослови мечтания наши с рабом Твоим Андреем, мы готовили себя для великой службы Слову, Свету.

Плакал, смахивая слезы ладонью, но не кинулся в постель заспатъ врачующим сном скулящую боль. Сел за стол, достал стопу тетрадей, принялся надписывать. «Роспись во всяком роде лучших книг и сочинений, из которых большей части должно сделать экстракты», «Для журнала чтений или экстрактов», «Для выписывания разных пассажей из читаемых авторов», «Для собственных замечаний во время чтения, для записки всего, что встречается достойного примечания, для разных мыслей», «Для отдельных моральных изречений».