Царство. 1958–1960

Ушёл. Мы лежачему торгпреду рюмочку поднесли и пельмень на вилке, тот встать порывается, а мы — нет, не велено, жди доктора! Выпил с нами лежа. Возвращается врач с большой книгой, атлас пресмыкающихся Азии оказался, открывает и на рисунок зелёной ящерицы с выпученными глазами показывает:

«Эта ящерица укусила, узнаёте?»

«Да, эта. Я её на рынке в Джайпуре купил, в Москву увёз».

Доктор поднялся, и ни слова не говоря, вместе со своей толстенной книгой ушёл.

Мы Толстикову ещё рюмку несём.

«За твое здоровье! — объявляет Бенедиктов. Толстикову с верхом налил: — Чтоб жизнь у тебя полная была! Смотри, не расплескай!»

Торгпред аккуратно из рук посла выпил, ни капельки не пролил.

«Она, — рассказывает про ящерицу Толстиков, — такая умненькая, чуткая. Совершенно людей не боится, ходит по пятам, как собачка, и всё время в глаза заглядывает. Я сяду — она рядом, прямо ручная! Тихая, аккуратная! И как полетел я в Москву на Коллегию Министерства, с собой забрал, детям, думаю, забава будет!»

Тут доктор вернулся, в руках у него оказалась пробирка:

«Я должен взять у вас кровь», — сказал, и давай больному рукав закатывать.

«Да ладно! — отмахивается Толстиков. — У меня даже температуры нет!»

Мы ему:

«Раз врач сказал — не спорь!»

В общем, взял кровь и ушёл. Мы успели ещё махнуть. Толстиков захмелел, всё встать порывается. Мы — лежать! Смеемся над ним, неуклюжим!

Опять доктор приходит, на этот раз приносит шприц.

«Повернитесь!» — командует и прямо в жопу такой вот, — показал руками Леонид Ильич, — шприц засадил!

Малиновский расхохотался.

— Врач к нам с послом развернулся и очень серьезно говорит:

«Надеюсь, не опоздали, и товарищ Толстиков жить останется. Еще бы немного, и процесс стал необратимым».

«Что?!» — с дивана заорал Толстиков.

«Лежите смирно! — цыкнул врач. — Эта ящерица одна из самых опасных в Азии. Она подбирается к жертве, кусает, впрыскивает яд, и организм укушенного начинает изнутри разлагаться, в результате человек или животное умирает!»

— Зачем же она ему в глаза заглядывала? — изумился Малиновский.

— Смотрела, когда его кушать можно! — выпалил Брежнев.

— Пообедать, значит, хотела, бестия! — хохотнул министр обороны.

— Так спасли торгпреда?

— Ты дослушай, дослушай!

— Досказывай!

— Толстиков вмиг протрезвел, сидит, глазами лупает:

«Она же у меня в Малаховке ползает! Я её на дачу отвёз, а там Петька с Алёнкой! Господи!» — и как был без штанов, кинулся к телефону в Москву звонить. Мы тоже перепугались. Я посольскому доктору говорю:

«Надо ему на дачу врачей подослать, нельзя чтобы люди умерли!»

Тот твёрдо пообещал, сказал, что сейчас в Москве находится его коллега, которого он в Дели сменил, он человек опытный и знает, что делать.

Тут приходит от телефона Толстиков и чуть не плача стонет:

«Живы! Никого не укусила проклятая!» — и повалился без сил на диван.

«А ящерица где?» — спрашиваю я.

«Дозвонился до Москвы, сына прошу, прибей её скорей! А сын рассказывает, что, как я уехал, буквально на следующий день Маша, Маша — это жена моя, плохо дверь входную притворила, и Мухтар со двора в дом заскочил. Заскочил и эту зелёную гадину — цап!»

— И что? — спросил Родион Яковлевич.

— Сожрал с потрохами, вот что! — рассмеялся Брежнев.

— А Толстиков жив?

— Да жив, чукча! Это ж надо додуматься, незнакомую тварь в доме поселить!

20 июля, среда. Калчуга, госдача «Москва-река 2», дача Серова

У Ани Серовой был день рожденья, и не просто день рожденья, а юбилей, 25 лет. Но Аня никак не могла попасть за праздничный стол, она укладывала дочурку. Зоенька спать совершенно не хотела. То она просила воды — вроде хотела пить, потом требовала почитать, после чтения — рассказать сказку про Синюю лягушку, про Синюю лягушку мама каждый вечер сочиняла новую историю, придумывая разные приключения. А сейчас баловница каталась по широкой родительской постели, зажав в одной руке шерстяную собачку, а в другой зайчика, вертела ими и хохотала:

— Они не хотят спать, совсем не хотят! Они хотят играть! — заливалась смехом проказница. Пока такую уложишь, с ума сойдешь!

— Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый, из последнего вагона вдруг рассыпалось пшено! — Аня сначала ласково гладила Зоину спинку, изображая рельсы, по которым плавно скользит поезд, потом, когда пшено посыпалось, стала стучать по спинке пальцами. — Пришли куры, поклевали, поклевали, поклевали! — мама уже изображала на спине дочки клюющих зерно курочек. — Пришли гуси, пощипали, пощипали, пощипали! — И мама начинала щипаться. — Пришёл медведь! — теперь Аня прихлопывала по Зоиной спинке кулачками, словно настоящий медведь пришёл из леса и топает. — Пришёл медведь — всё растоптал, пришёл ворон — всё собрал! Спать!

Вдоволь покуролесив, Зоенька засыпала, и тогда её осторожно перекладывали в детскую кроватку.

— Наконец-то! — воскликнул муж, увидев появившуюся в столовой жену.

— Еле уложила!