Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты

Если все же согласиться с общепринятым мнением и признать изначально общерусский характер Собора, то отсутствие на нем южнорусских архиереев позволяет говорить о наличии в среде епископата каких-то существенных противоречий, порожденных либо особенностями ордынского управления русскими землями, в которых земли Юга оказались под прямым управлением Ногая, находившегося в очень непростых и даже конфронтационных отношениях с Сараем[250], либо конфликтными настроениями внутри самого южнорусского епископата, сумевшего опереться на местные княжеские роды и, вероятно, оказавшегося в некоторой оппозиции к митрополиту Кириллу[251]. В контексте предложенной логики событий отказ митрополита Кирилла от рукоположения своего протеже, Печерского архимандрита Серапиона в Киевской Софии в пользу Владимира лишь усиливает высказанные подозрения. В итоге, однозначно признать рассматриваемый Собор в качестве общерусского затруднительно. Во всяком случае, общерусское значение он принял – или, точнее, ему придали, – скорее всего, значительно позднее, когда его правила были внесены в русские Кормчие.

Принимая во внимание все вышеизложенное, логичнее допустить, что Владимирский Собор и вынесенные на его обсуждение вопросы отражали не столько общецерковные проблемы, сколько проблемы, связанные с управлением северными епископиями, осложнение отношений с которыми наблюдалось на фоне конфликта между Новгородом, сторону которого, вероятно, поддержал Далмат, и великим князем, чьим сторонником выступал Кирилл[252]. Более того, предпринятая за четверть века до этого попытка южных архиереев признать над собой главенство Папы[253] вполне наглядно демонстрировала, что авторитарно управлять Югом, где правил независимый от Сарая Ногай, а местные архиереи не утратили над собой покровительства уцелевших княжеских родов, Кирилл не мог.

Текст принятых на Соборе «Правил» однозначно указывает, что к новгородскому архиерею были предъявлены некие претензии, касавшиеся различных злоупотреблений, выражавшихся в поборах с духовенства. Как верно заметил в своем анализе выдвинутых против Далмата обвинений М. В. Печников, одна часть вин архиепископа стала известна митрополиту из посторонних свидетельств («слышание»), а вторая часть обвинений могла быть предъявлена первосвятителем лично и основывалась на личном знании ситуации («видение»)[254]. Судя по вынесенному решению, в поборах и в симонии были замешаны не только архиепископ, но и местный клир. Наиболее частым предметом торга и вымогательства, если допустить, что правила отражали действительные, а не надуманные проблемы, являлись рукоположения и получение выгодных церковных должностей. Едва ли произошедшее можно назвать судом. Скорее всего, разбирательство не являлось полноценным судебным процессом. Слушания, судя по всему, носили предварительный характер, призванный не столько очистить имя новгородского архиепископа от напрасных упреков, сколько, напротив, подорвать авторитет Далмата, напомнив тому, что его ждет в случае, если чаша терпения в отношении его церковно-политической позиции будет переполнена. Вероятно, для Далмата произошедшее стало неожиданностью.

Действительно, ничто в сообщениях источников не указывает на заранее подготовленное разбирательство, как бы того требовали процедуры, установленные церковными канонами. Прежде всего, неизвестны ни имена обвинителей, ни обстоятельства конкретных проступков. Митрополит сам выступил обвинителем, при этом, правда, не уточнив, на основании чьих жалоб он заявлял о винах Далмата. В тексте правил претензии имеют общий характер и, в основном, почти дословно цитируют церковные правила, что заставляет усомниться в искренности первосвятителя.