Цезарь

Катон был в Фессалонике, когда ему стало известно, что его брат Цепион тяжело заболел в Эносе, фракийском городе, находившемся в устье реки Гебр.

Катон кинулся в порт: вспомним, что этот брат был единственным человеком на свете, которого он любил.

На море бушевала свирепая буря, и в порту не было ни одного корабля, способного выйти в открытое море в такую погоду.

Катон в сопровождении двух своих друзей и трех рабов поспешно погрузился на маленькое торговое судно и, сопутствуемый неслыханной удачей, раз двадцать едва не погибнув в пучине, прибыл в Энос в ту самую минуту, когда его брат скончался.

Когда он узнал эту новость и увидел мертвое тело своего брата, то, надо отдать Катону справедливость, философ тут же исчез, уступив место брату, безутешному брату.

Он бросился к бездыханному телу и сжал его в объятиях, выказывая сильнейшее горе.

«Но это еще не все, — говорит Плутарх, как если бы истинная скорбь Катона проявилась в том, что будет сказано дальше. — В связи с похоронами брата он пошел на невероятные расходы, щедро расточал благовония, сжег на погребальном костре драгоценные ткани, а затем воздвиг ему на городской площади в Эносе памятник из фасосского мрамора, обошедшийся в восемь талантов [примерно сорок четыре тысячи франков в переводе на наши деньги]».[45]

Правда, Цезарь уверял, что Катон просеял через решето прах своего брата, чтобы извлечь оттуда золото, которое в огне выплавилось из драгоценных тканей.

Но все знают, что Цезарь не любил Катона, и к тому же Цезарь был так зол на язык!

Кстати говоря, Помпей с лихвой вознаградил Катона за маленькую неприятность, случившуюся с ним у ворот Антиохии в тот день, когда у него стали справляться о Деметрии.

Помпей находился в Эфесе, когда ему доложили о приходе Катона.

Едва увидев его, он поднялся с кресла и пошел навстречу новоприбывшему, как поступил бы в отношении самых влиятельных людей в Риме.

Он взял его за руку, обнял его и осыпал горячими похвалами, ставшими еще более неумеренными, когда тот удалился.

Правда, когда Катон сообщил Помпею о своем намерении уехать, тот, имевший обыкновение удерживать прибывших к нему людей, пуская для этого в ход всякого рода уговоры, на сей раз не сказал ни единого слова, которое могло бы изменить решение путешественника.

«И даже, — добавляет Плутарх, — он с радостью наблюдал за его отъездом».[46]

Бедный Катон!

Вернувшись в Рим, он стал домогаться должности квестора и получил ее.

Деятельность квестора имела главной целью установить, на что были потрачены государственные средства, и следить за руками и карманами тех, кто эти средства расходовал.

Обычно происходило следующее.

Новые квесторы, естественно, не имели ни малейшего понятия о том, чем им следовало заниматься; за всеми справками они обращались к подчиненным, которые, будучи постоянными служащими, благодаря своему долгому опыту были людьми куда более сведующими, чем они; однако их интерес состоял в том, чтобы ничего не менять, так что злоупотребления продолжались.

С Катоном все обстояло иначе.

Он выступил соискателем должности квестора лишь после того, как глубоко изучил относящиеся к ней законы.

И потому с момента его вступления в должность всем стало ясно, что теперь им придется иметь дело с настоящим квестором.

Он принудил писцов, на которых восемьдесят лет спустя с таким гневом обрушится Иисус, быть лишь теми, кем они были на самом деле, то есть подневольными слугами.

После чего все эти люди дружно ополчились на Катона.

Но одного из них, уличенного в мошенничестве при разделе наследства, он прогнал с должности.

Другого, подменившего завещание, он отдал под суд.

А это был один из друзей Лутация Катула — вы понимаете, того самого Лутация Катула, которого все считали таким порядочным человеком.

Катул умолял Катона проявить милосердие.

Катон был непоколебим.

Когда же Катул стал проявлять настойчивость, он сказал ему:

— Выйди вон, или я прикажу ликторам выгнать тебя!

Катул молча удалился.

Но — настолько глубоко укоренилась взяточничество! — Катул продолжил с тем же упорством защищать виновного и, видя, что при нехватке одного голоса его подзащитный будет осужден, послал носилки за Марком Лоллием, одним из товарищей Катона по должности, который не смог прийти сам из-за болезни.

Голос Марка Лоллия спас обвиняемого.

Однако Катон не пожелал больше пользоваться услугами этого человека в качестве писца и категорически отказался выплатить ему жалованье.

Примеры подобной строгости сбили спесь со всех этих мздоимцев; ощутив тяжесть придавившей их руки, они стали настолько же уступчивыми, насколько прежде были строптивыми и передали все реестры в распоряжение Катона.

XXI

Начиная с этого момента государственный долг не имел более никаких тайн.