Цивилиzации

Атауальпа собрал совет: постановили, что наилучший выход для китонцев, учитывая их отнюдь не завидное, если не сказать отчаянное положение, — устроить засаду этому испанскому королю. К тому же идти им все равно некуда, так почему не остаться на месте? Атауальпа напомнил, что уже не раз мог всё потерять в противостоянии со своим братом Уаскаром и все же выводил подданных из любых передряг. Но никто — ни его полководцы, ни жены, ни воины — не готов был сравнить смертельную опасность, грозившую им на этот раз, с теми, которые остались позади. Они дошли до конца пути, вот и всё, надежда только на славную смерть. Их ждет подземный мир.

Тем временем Руминьяви начал приготовления. Он поручил Пука Амару собрать стальные шары для пращей, стрелы для луков и весь метательный арсенал, отдавая предпочтение коротким топорам с двойным лезвием — если метнуть такой достаточно сильно и умело, он пробьет самые прочные доспехи. Полководец расставил людей на крышах домов, выходивших на площадь и на ведущие к ней узкие улицы. Велел повесить на лошадей бубенцы, чтобы наводить ужас на левантинцев, а затем запер конницу в церкви Святого Мартина. Все артиллерийские орудия, какие были, распорядился направить на недругов, расположившихся на равнине. И приказал взять Карла живым.

Чалкучиме хотелось верить, что все-таки можно договориться мирно, но Руминьяви его осадил: «О чем ты хочешь договариваться? Какое тут может быть решение? Что мы предложим — сдаться? И на каких услових? Пусть на костре сначала придушат? Подземный мир не примет пепел».

Атауальпа понял, что пора обратиться к людям с речью — без обиняков, не по протоколу, напрямую, ведь им предстояло вместе умереть, пройдя до этого столько испытаний. И он заговорил с ними, как со своими товарищами. «Неужели вы думаете, что солдату, первым взобравшемуся на штурмовую лестницу, более, чем кому-либо, опостылела жизнь?» В истории, — сказал он, — останутся те несколько человек, которые в этом далеком краю поднялись против множества. В монастырях Саламанки времени он не терял. Теперь он мог рассказать им о Роланде в Ронсевальской долине и о Леониде при Фермопилах. Но еще о триумфальной победе Ганнибала над римскими легионами при Каннах. Случись им умереть, подземный мир бога-змея[118] примет их как героев. А может, история прославит отряд из ста восьмидесяти трех бойцов, которые сокрушили империю, покрыв себя славой и богатством. Воспламенившись, бойцы гаркнули «ура» и стали потрясать топорами. Все заняли позиции.

К утру в городе не осталось жителей, кроме нескольких нищих да горстки выкрестов. Бездомные псы дивились такой пустоте. Тишина на улицах напоминала Лиссабон перед бурей. Ожидание давило, как непосильный груз. Я лично наблюдал, как многие китонцы, сами того не замечая, мочились от нахлынувшего страха.

Площадь Святого Мартина очерчивали выстроенные полумесяцем здания, смотревшие на церковь, расположенную с южной стороны. С севера и с запада ее ограничивали каменные дома, причем в северной части они возвышались над аркадами. Восточная сторона просматривалась лучше и была отгорожена только рыночными прилавками и башней с циферблатом, на котором день был поделен на двенадцать шагов. Этот фланг беспокоил полководцев. Лучше бы площадь была закрыта со всех сторон и оставались только узкие выходы под каменными арками, как, например, в Кахамарке. Но рассуждать об этом было некогда. Часовые сообщали, что Карл V уже близко.

Пехотинцы, вооруженные копьями с длинными наконечниками, расчищали путь императору, тот ехал верхом, в окружении свиты, под широким балдахином, развернутым пешими слугами. С каждой стороны — по колонне солдат в цветистой форме с алебардами и аркебузами. Замыкали шествие интендантские экипажи, запряженные лошадьми. Итого тысячи две человек. Главные силы, которые Кискис и Чалкучима оценили в сорок тысяч, остались на равнине. То есть соотношение всего один к десяти. Но, в отличие от Толедо, где помогла внезапность, когда жители спали, на этот раз другая сторона была вооружена и начеку.

Карл был в черных с золотом доспехах и восседал на вороном коне, покрытом красной попоной.

Игуэнамоте поручили выйти им навстречу, одной. Кубинская принцесса сбросила покрывало из летучей мыши и шла под полуденным солнцем обнаженной. Гул всколыхнул ряды солдат. Постриженный, сопровождавший войско левантинцев, подошел к ней и протянул свой говорящий футляр.

— Reconoces el dios único y nuestro señor Jesús Christ?[119]

Игуэнамота взяла у него футляр и, уже зная всё наизусть, ответила:

— Reconozco el dios único y vostro señor Jesús Christ[120].

Затем она насмешливо взглянула на священника и открыла драгоценное содержимое. Прочла:

— Fiat lux, et facta est lux[121].