Цивилиzации

Вынужден напомнить, что неслучайно в прошлом, не столь уж давнем, ты осыпáл его почестями. Сегодня ты полагаешь его предателем, изменившим вашей дружбе, но предал ли он тебя, сознательно сняв с себя возложенное тобой бремя? Обманщик ли, заговорщик ли тот, кто самоотверженно выполняет высшую функцию при короле Англии?

Тебе, о король, известно, что наш Мор не способен причинить какой-либо вред Его Величеству — столь велика любовь, которую он к тебе испытывает.

Да, в делах религиозных его благочестие, при всей своей наивности, может дать повод для раздражения и порой граничит с предрассудками. Но что с того? Разве взрослый сын не будет прощать отца, как тот некогда прощал сына? Зачем тебе клятва безвластного горемыки?

Молю тебя, о непобедимый и мудрый король, останови занесенный меч и сохрани голову нашего славного Мора. Пощадив человека, чьи благочестие и ученость беспримерны настолько, что их уже коснулось бессмертие, король Англии сослужит добрую службу самому себе и собственной славе. Если ты действительно хочешь его наказать, изгони его из королевства, о блистательнейший из королей, и прояви тем самым одновременно свою власть и милосердие.

Что до меня, то не сомневаюсь, что эти слова сумеют тронуть сердце того, кто еще ребенком, постигая под моим наставничеством Плутарха, подавал прекраснейшие надежды, а став взрослым, оправдал их сторицей.

Фрибур, 5 сентября 1534 года.

Эразм Роттердамский

37. Елизавета

Севильский эдикт ураганом пронесся по всей Европе (так называли свой мир автохтоны до того, как он стал Пятой Четвертью).

В Испании первыми его поддержали мориски и выкресты, что было логично и разумно, ведь они получали прямую выгоду от нововведения. Атауальпа знал, что эдикт обеспечит их лояльность, но не рассчитывал, что она будет вечной, ибо изменчивость людских нравов также была ему хорошо знакома.

В Германии, во Франции, в Англии (о чем свидетельствуют вышеприведенные источники) и даже в Швейцарии — всюду, где росло число лютеран, где их преследовали и где они добивались смены старой религии на новую, омоложенную (хотя, если откровенно, не многим отличную от старой — боги те же, только поклоняться им желали по иным обрядам), Севильский эдикт был воспринят как луч надежды во мраке. В Испании зарождалась мечта о жизни без инквизиции, и, быть может, поэтому все становилось если не возможным, то, по крайней мере, мыслимым, в том числе мир и согласие.

Лютер не высказывался о религии Солнца, потому что не мог ее одобрить.

Снисходительный прежде французский король опомнился и теперь не помышлял о мире с лютеранами, поносил их за дерзость и хотел поскорее сжечь их всех живьем.

Но некоторым смертоубийства успели надоесть, и они тоже издавали эдикты, копируя их с Севильского.

Ходили ужасные слухи о людях, которых расчленяют живьем, жарят и едят, как делают это чиригуано[164], — китонцы менялись в лице от таких историй. В письме Маргариты Наваррской сообщалось, что во Франции разнузданная толпа католиков съела сердце какого-то лютеранина — рассказы об этом преступлении, которое сама королева назвала «кошмарной бойней», стали ходить по Алькасару и также приводили инков в содрогание. Из ее объяснений следовало, что эти жуткие деяния связаны с одним непонятным для них обычаем: во время церемоний в своих храмах левантинцы съедают из рук священника маленькую белую лепешку и выпивают глоток черного напитка. Какое-то чудо воображения, непостижимое для китонцев, убеждает последователей старой религии, будто на самом деле это кровь (ведь черный напиток на свету становится красным) и плоть их бога, которую они таким образом пьют и едят.