Цвет жизни

– И руку по дурости потерял, – досказывал Флеган. – Под Царицыном это было. В гражданскую ишо. Хоть и одноглазый я был, а за меткость стрельбы взяли меня добровольцем в Красную Армию. Пошли мы, значит, в глубокий тыл разведать дислокацию Врангеля. Там казаки-беляки нас и накрыли. Они ишо далеко скакали, надо бы обождать, а я поторопился. И два выстрела зря трахнул. А как дошло до горячки, я прицелился, чтобы наповал, а в нагане-то: тю-тю!.. Кончились патрончики. Он, беляк-то, и рубанул меня палашом, левую руку с разломом кости. И конь его гнедой ишо потоптал подковой меня… А если бы я с разумом расходовал боеприпас, так уж не подпустил бы! И, может, биография моя пошла бы совсем по другому пути… Может, и рабфак бы окончил, и курсы повышенные…

Флеган задумался. Вышли из чайной. Уже на улице, на скамейке, докуривая цигарку, старик рассудил:

– А подвиг-то, выходит, не я, а коновал Трофимов Ерка свершил. Отыскал он меня ночью. Беспамятным я валялся и кровью истек. Видит, что рука уже ни к чему мне. Он ее и отхватил по самое плечо своим острым коновальным ножиком. И своей рубахой перевязал меня. Да так и дотащил до лесу. А как начал я соображать разумно, спросил спасителя: «Ера, выживу или нет?» А он, Еркато, был горазд на ответы. Ощерился: «Выживешь! Я, – говорит, – за свой век, может, тысячу бычков, жеребят и боровков охолостил. И бог миловал, чтобы со смертельным исходом… А твою руку я резал даже с обезвреживанием. Флакон у меня есть…»

Не любил Флеган хвастаться, свою личность выставлять. Что было, то прошло. И всегда с усмешкой над собой, вроде бы и не подвиги это совсем были, а так, забавные приключения.

…Подошла Любаша к правлению, и робость охватила ее. А перед дверью кабинета еще более. Но все же подстегнула себя и, тихо открыв дверь, вошла. Глядит удивленно, как председатель бровями озорует. То один пучок вскинет, то другой в соседи к нему. А то оба куста в грядку сдвинет. Не заметил он вошедшую. И все что-то шепчет и в памятную книжку вносит из ведомости.

На столе у него была еще шестереночка маленькая. Потом уж поняла Любаша, зачем эта железка на столе. Когда Флегану требовалось что-то на листке написать, а левой-то руки поддержать нет, чтобы бумажка по столу не елозила, так он накладывал на уголок эту шестереночку.

Увидев Любашу, председатель поглядел на нее, чуть повернув голову влево. Он всегда так поворачивал, как петух, когда надо было что-нибудь в упор рассмотреть.

– А, Любаша! – глуховато сказал. – А я тебя, дочка, сразу-то и не узнал. Богатая будешь! Ну, ты садись, говори, как твоя бригадка живет? Все здоровы?

Флеган приготовился услышать слезный рассказ. Но голос у Любаши даже не дрогнул. И малой тучки не появилось в ее синих просторах. Переступила с ноги на ногу и сказала:

– Я к вам, Флеган Акимыч, по делу… На работу мне надо. Что я сиднем-то сидеть буду!..

Флеган вроде бы улыбнулся, но не очень радостно, уставился в окно на безлюдную улицу. А там ничего интересного. Только курочку одну беленькую увидел. На дороге копалась, будто что потеряла. Спинка у несушки была чернилами помечена. Хозяева для отличия от чужих это сделали.

«Немного тебе жизни осталось, – подумал Флеган о беленькой курочке. – Упадет снег – и отрубят тебе голову, чтобы не кормить зиму». Что-то хлынуло на него пасмурное. Желтыми, обкуренными пальцами Флеган потер щетинку на подбородке и сказал хриповато:

– Значит… работать хошь?..

Только теперь он пригляделся еще и к одежде Любаши. Сапоги на ней не по ногам: видать, материны. И юбка длинновата. Неужели в сундуке уже голо? И что-то опять запершило в горле.

– Так, говоришь, работать?

– Их, ртов-то, как на ферме!.. Сама шеста, – сказала Любаша. – Под лежачий-то камень и вода не течет…

– Не течет! – подтвердил Флеган. Принялся нервно потирать подбородок, а он корявый, что камень серяк, белым пеплом обсыпанный.

– Большой перетерпит, а малый как встал, так и вопит и теребит: кусок ему подавай!..

– Такая уж у их специальность, – согласился Флеган. – Я вот тоже… троих вырастил. Испытал, как в люди-то их выводить! Будут ли они кормить меня, когда с фронту вернутся…

– Это верно! – подлаживалась Любаша. – С малыми горе, а с большими и совсем криком кричи!..

Флеган снова обошел взглядом девушку. Что это лопочет она, будто жизнь уже прожившая? А ведь она подневестушка!.. Старик перемахнул через год-другой и увидел Любашу в самом желанном возрасте – всю в белом, с предрассветной синью в глазах, той самой синью, что может и грозой обернуться, и знойно-радостным блеском урожайного лета. Аж встрепенулся старик – золотая была бы невеста для младшего Федора.

И опять ему все три сына вспомнились, будто три иголки сердце кольнули.

Сказал по-отечески:

– А ты, Любаша, садись! Еще настоишься… Еще рада будешь присесть, а придется стоять! Жизнь – она такая, одним крылом манит, а другим бьет…