Цвет жизни

Почему так назвали рыжую буренку, никто в семье не знал. Может, в знойный полдень в лугах на свет явилась. И первое, что увидела, было солнышко, ослепительное, ласковое. В его лучах обсохла и дрожать перестала. А может, когда-то рыжая и впрямь для семьи солнышком была. Это вернее.

Сейчас-то она неказиста. Даже после отела да при вольных кормах чуть больше горшка молока дает. Иная добрая коза исхохоталась бы над таким достижением. Но для егорят и горшок ныне – большое счастье.

Мать, бывало, часто твердила:

– Доведется вам, девки, без меня доить – до капельки выжимайте. Самое жирное, самое сладимое молоко – в капельках-последках. А поленитесь – вымя загрубеет и пропадет наше Солнышко!

И теперь как прибежит Любаша с разноски, первым делом в хлевушек: жива ли кормилица? Обласкает, поговорит с ней и тогда в избу.

Управилась Любаша с коровой. Разделила молоко ребятишкам. И себе полстакана. Кипятку добавила, и теперь стакан забелел доверху. Да еще три картошки, и – весь завтрак.

Стала одеваться, укутываться. Егорята окружили сестру, помогали, чтобы потеплее было.

– Возьми мои варежки! – сунул Васятка. – На мои варежки надень свои – теплее будет!..

– И вот… шарф мой! Укутывайся… А я и без шарфа до школы-то добегу! – упрашивала Марийка.

– Потуже подпоясывайся. Когда туго – теплее!..

Пока мчалась Любаша до почты, мороз все щеки ей исхлестал. Перетерпела. Разобрала письма по порядку, газеты. И опять на холод, словно в льдистую раскрашенную реку бултыхнулась. Плыви, спасайся теперь. А берег-то далеко-далеко: за тремя деревнями, за полями снежными, за лесом.

В первые дни легко бегалось по лесным да полевым дорогам. А как прорвались осенние водопады, тут и материны резиновые сапоги не спасали: то глубокое болото дорогу преградит – за версту обходить приходится, то сапоги из клейкой грязи не вытащишь. Пока одолеет перебежки от деревни до деревни, вся измокнет от дождя, все жилы порвет.

А пришла зима, подули белые злобы, как вот сегодня, так и вовсе страшно.

Где почтовый ящик прибит, там легко. Сунула письмо в щелку и – дальше. Но ящиков у адресатов мало. А совать письмо под дверь да под щеколду, как до нее почтальоны делали, Любаша не могла. Стучала, дозывалась хозяев и вручала. Каждому вежливо говорила:

– Пожалуйста, получите письмо! – И старалась угадать, доволен ли адресат обслуживанием.

Одну улицу обежала, вторую, третью. Осталась последняя. Но и силенок и терпения – одни остаточки. Все вымерзло. Того и гляди, как закоченевший воробей, упадет на дорогу и не поднимется.

И все же не сжалилась над собой, ни в одну избу не зашла погреться. Обслужила Немишкино и сквозь секущие вихри что есть силы помчалась домой.

Первую половину дневного обхода осилила. А остальные деревни уж как-нибудь…

Ворвалась в избу и скорее щеку оттирать. Нет, не обморозилась – тоже хорошо. Кое-как руки размяла. Хоть и чужие еще, а уже держат, повинуются. Отдохнуть бы теперь, но некогда. Надо обед готовить. Скоро Алеша, Варя, Марийка из школы прибегут. Поедят горяченького и – уроки готовить, пока светло. При моргалке-то уж какое там занятие. Если у нее учеба оборвалась, – хоть в техникум хотелось-то! – так пусть они побольше света увидят.

До обеда дома хозяйничали Володя и Васятка. Тоже молодцы: беды не натворили, избу не сожгли, не выстудили. И даже картошки на суп начистили! Похвалила, гвардейцами назвала, конечно, трудового фронта. Они и грудь вперед. И глаза, что ягоды сизые, дождем омытые, солнцем насквозь пронизанные.

Много раз примечала Любаша, что похвала лучше вызывает в ребятах усердие, чем ругань и ворчание.

На обед чаще всего пекла блины: быстрее готовить их. Да и что другое придумаешь? Все отцовские припасы до зерна замели. А недавно под окончательный расчет за родительские трудодни еще два десятка килограммов ржи и проса получили.

Так обрадовались тогда, словно война кончилась и все беды с ней. Хотела Любаша отнести эти самые килограммы на мельницу. А прикинула, сколько за помол возьмут, решила: сами в ступе истолчем.

И теперь егорята брали у бабки Матрены тяжелую дубовую ступу. На целый вечер занятие: один устанет толочь, другой подхватывает, до поту старается. Муку, конечно, не просеивали – вместе с отрубями в квашню шла. Лишь бы больше! Счастье еще, что своя картошка, хранимая в яме под полом, выручала. Если б не она, давно бы изба опустела и ветер снег заметал бы в разбитые окна. Уже случалось такое в Немишкине. Бросали люди избы: кого на бугор отнесут, а кто в город – поближе к продовольственным карточкам.

При отце, при матери блины затирали из чистой гречишной да пшеничной муки. Всю ночь в тепле всходили они, силы и сласти набирались. И со сковороды снимались они пышными, зажаристыми. А еще макали их в сметану, маслом мазали, то подсолнечным, то сливочным. Кто хотел, сахаром посыпал, кто – солью. И так и этак – объедение!

А нынешние – одно название. Одна картошка в горшке-то замешивалась тертая. А муки всего горстку Любаша посыпала, и не всегда полную. Только для духу, для обману самих себя.