Цвет жизни

Сначала Любаша всем по блину раздавала. С первой сковороды, конечно, Васятке. Ему скорее расти надо! Труднее всего ему от беды уйти, если что грянет. Вдруг да забросят в Немишкино на парашютах банду эсэс, и начнут звери жечь подряд избы да разбойничать – кого в пламя, кого на сук. Вот и придется в лес бежать, в мерзлые норы зарываться. Большой-то перетерпит, а каково малышу? Хоть он и храбрится, что в партизаны уйдет, да уж какой из него вояка! Вот и сговорились егорята: первый блин – малышу, а когда суп, опять ему погуще половником со дна.

Заморят голод, тогда терпеливо ждут, глаз не сводят, пока Любаша весь горшок не перепечет. И тогда начинается продолжение дележки – вторая серия. Уже не по возрасту идет раздел и не по заслугам, а по-братски, поровну. Разно получалось: то по блину и по четвертушке добавочно, а иной раз и сытнее доставалось. Да еще по тарелке картофельного супа, только для видимости заправленного луком, пережаренным на капельке подсолнечного масла. И весь обед.

И снова Любаша сумку на плечо!

Теперь в дальний обход: в Елшанку, в Озерное, а оттуда в самый угол, в Корнеево.

Вышла почтальонка за немишкинские огороды, тут и началась поземка. Нигде никакой задержки ветру. Чем дальше, тем сугробистее дорога. Один одолеет, а другой еще выше, еще сыпучее.

То лицом на ветер идет, то боком, а то спиной вперед. Чуть отдохнет грудь, наберется тепла, и опять бегом от столба телеграфного до столба другого, такого же прямого, равнодушного. И никакой самой маленькой защиты не дают эти громадные прямые кнутовища. Не передохнешь за такими. Только проволока гудит, будто плачет. Словно говорят по тем проводам об одной смертной печали, об отходах на новые рубежи, о превосходящих силах врага, о тревожных, мертвящих душу слухах.

Еще хорошо, что отцовы штаны себе ушила. А первое-то время мороз так коленки леденил, накаливал, что всю ночь после знобило, судороги мучали.

И так еще бывало: упадет в снег и ревмя ревет. Вроде чуть полегчает, и снова бежит, как все равно дом свой увидела в пламени, спасти малышей рвется.

Но случались такие упадки только при безлюдии. А покажется человек – так и малой слабинки не выдаст.

– Пожалуйста, получите письмо! – и весь разговор. Вроде и мороз – удовольствие. Никто еще не видел даже крохотной слезинки на ее обветренных, опаленных морозом щеках. И в глазах одна синяя затаенная суровость.

А иногда, передрогнув, начинала злиться. И зачем это люди столько пишут? Иные чуть ли не каждый день получают по конверту да по два. Другое дело, скажем, когда дети отцу на фронт или отец, замерзая в окопе, пишет окоченевшими пальцами, словно кровью выводит, что еще малость отошли по приказу, что изболелась душа от этих оборонительных боев и о детях-полусиротах.

А ведь иные ради забавы бумагу-то переводят! Разные сплетни да слухи размножают. Здравствуй, прощай, крепко целую!.. Прошли бы вот все деревни, так узнали бы, как он, морозище, целует, своими синими, льдистыми, чисто железными клещами дерет! А еще жалуются, что хлеб с отрубями, перловка да горох надоели… А егорятам теперь хоть бы горсточку гороху, хоть бы по ложечке перловой-то каши!..

Несет Любаша эти жалобы, и каждый конвертик будто тяжелеет в сумке. Отмахнется, точно от наваждения, и снова вперед. И на столбы уже не глядит, и на солнце, морозным туманом окутанное, холодное.

– Все одно… в… вы… выдюжу!..

Но, видно, еще не все испила девонька. Еще жизнь подбросила ей в этот день.

Принесла Любаша письмо Настасье Заболотневой. Вошла в избу. Думала: хоть несколько глоточков тепла дыхнет.

– Вам вот, тетя Настя, пожалуйста, письмецо! – И глядит с улыбкой: довольна ли адресатка обслуживанием? Только улыбка у нее кривенькой получилась. Так и передергивала ее дрожь.

Обрадовалась Настя. А на руках у нее малышок – к груди присосался. И еще двое сопливеньких, видать, простуженных, крепко за юбку схватились. Глядят эти нижние на девушку недоверчиво, пытливо. Вроде, дескать, и небольшая она, и безобидная, а кто знает, вдруг да пришла она из того леса страшного, которым мать частенько пугает их.

– Прочти-ка, Любаша! – попросила хозяйка. – Плохо я письма-то его разбираю.

– Да у ме… меня уже руки… не владеют!.. Не держат… – отстукала Любаша зубами. Но все же вынула из конверта бумажку. А письмо на машинке отпечатано. И так все ясно, что и не читая, поняла: похоронная! Не одну такую вот доставила адресатам.

– Что… это там?! – ахнула Настя. Словно что-то пронзило ее. И голос уже не тот, перехваченный.

А Любаша глаз поднять не может. Трясется среди избы. Прошептала:

– Тетя Настя… Похоронная!..

– Что… что?! – крикнула женщина. И словно все стекла вдребезги, и не снег белый в избу повалил, а дым удушливый заклубился.

Вроде смеется Настя. Надо бы реветь, а она смеется. Чудная какая-то стала.

– Похоронная… говорю!..

– Убили?! Яшу убили?! Он…

– Погиб смертью храбрых… – еще тише пролепетала Любаша. А для Насти шепот этот громом громыхнул.