Цвет жизни

И пошли сверкать молнии и градины подпрыгивать. И уже ни печи, ни стен не видно – все повалилось, все рушилось. И Настя вместе с полом, вместе с детьми начала клониться, как вот сосна, под корень срубленная. Сначала медленно, а потом быстрее, быстрее и – хрястнула.

Еще чуть – и малыша грудного раздавила б. Но Любаша успела, выхватила крошку. А те, что за юбку держались, завизжали. И под мать, на полу помертвевшую, хорониться начали.

Лежит женщина на полу, только что старательно вымытом, выскобленном. И все сучки досок, как вот глаза выпученные, ужасом налитые.

Страшно стало Любаше от этих глаз, немигающих, разрастающихся. Кинула она малыша на койку, подушками его с трех сторон оградила, чтобы на пол не свалился. А сама в дверь из избы метнулась. Только на улице вспомнила, что делать.

К соседям ворвалась, крикнула:

– Скорее к Насте!.. Беда с ней!..

– А что такое?!

А Любаша уже на улице. К другим стучится, сзывает:

– Насте помогите!.. Да живее!..

Кто только голову покрыл и прибежал, а кто и врастрёпку через улицу примчался.

Стали женщину в сознание приводить. Кофту на груди шире распахнули. Холодной водой на грудь и голову ей. И дверь настежь. Живой студеный воздух заполнил избу.

Обвела Настя соседок мутным, гаснувшим взглядом, будто припомнить хотела: где видела их, что за люди? И забилась, словно рыба на берегу. Но теперь уже со слезами. Значит, полегчало, хотя и кричала она надрывно, с воплями.

Женщины взялись утешать ее:

– Не одна ты, Настюшка, в беде-то такой!..

– А может, еще ошибка…

– Точно! На войне-то на нынешней все как вот в котле кипит. Записали: мертвый. А он, может, отстал где…

– А может, в тылу базы фашистские взрывает. Еще и героем возвратится!..

Но чем больше утешали, тем громче кричала Настя. И на Любашу еще начала:

– Лучше бы не приносила!.. Хоть бы годик надеждой-то пожила, что вернется он к детям малым!..

Тут и Любаша не выдержала, самое больное обожгла Настасья в ней. Громче обезумевшей от горя Насти начала душу рвать, со слезами выговаривая:

– Сама с пятерыми маюсь!.. Последний-то раз написал папаня: за едину крошечку жив остался!.. А врачи опять залатали, и снова в огонь вернулся… Уже сколько месяцев бьются-бьются, а все отходят и отходят!..

Ушла Любаша от Настасьи и уже там, за деревней, доревела. А идти через лес надо да сквозь вьюгу. А лес уже черный, темнее неба. Последние просветы застилали тучи.

Вспомнила девушка, что сделать надо. Свернула с дороги. Под самые сосны пошла по глубокому снегу. И все на сучья глядела. Один лопастый нагнула – треснул, сломался, снегом запорошил. Другой оказался покрепче. Но и этот поддался, как пригнула посильнее. И все в одну кучу швыряла их.

А потом вынула из кармана веревку. Стянула веревкой вязанку веток потуже и опять на дорогу вышла.

Живой о живом.

Надо будет сегодня избу хорошенько протопить, решила. В такой мороз перезябнут малыши и еще заболеют. Новая беда прибавится! А вязанку принесет – и отцом запасенные дрова подольше сохранятся. Кто знает, какая зима будет? Вдруг да распластается на две-три лишние недели!

Несет Любаша вязанку, из сил выбивается. Сбросит хворост, отдышится, а взваливать начнет – совсем неподъемно. Хоть бросай на полпути.

И так бывало: уже и село близко, а развяжет вязанку и половину в сугроб прикопает, приметит. Дескать, отдохну дома и за остатком приду.

Несет Любаша хворост, покачивается, а сама подсчитывает, сколько ден до весны осталось, чем завтра кормить егорят, из каких средств обуть, одеть всех. И такой навал страшный этих забот, что как землю не обойти ей по таким вот сугробам, так и всех дел не переделать.

А сама все идет, все покачивается, все чаще отдыхать останавливается…

Николка

А утром егорята снова провожали сестру в обход. Снова ушла она за огороды. И то пропадет в снежных сугробах, то зримо зачернеет одинокой вешкой на дороге. Кому в конвертике свинца холодного принесет, кому солнца на многие дни.

И опять: ближе к вечеру – злее вьюга.

Точно вражины крылатые, мечутся облака по-над лесом, над крышами. Избы попригнулись, не шелохнутся в сугробах. Ждут не дождутся, когда беда пройдет.

Но все это только прощуп-разведка. А сам разгул будет черной ночью. Вот отступит полностью день, и тогда тучи занавесят и луну и звезды. В тот час и трахнут ярости.

Наконец-то обошла Любаша Озерное, Елшанку, кончается и Корнеево. Одно письмо осталось – Числовым. Их изба на самом отшибе, словно коровенка обезноженная, от стада отставшая. Из сил выбилась и дрожит в сугробах. А рядом детеныш – сарайчик.

А дальше – поле, за которым хмурился черный лес. Этой дорогой почтальонке еще часа два пробиваться до Немишкина.

Зашла Любаша к Числовым, протянула хозяйке письмо. А рука-то и треугольничка удержать не в силах.

– Пог…греюсь чуточ…ч…чку у вас… – дрожко прошелестела девушка.

Хозяйка подхватила письмо и торопливо подвинула табуретку к плите.

– Поближе к огоньку-то! – Увидела, во что обута, одета почтальонка, головой покачала. – Ну разве ж мыслимо в такую лютость ходить в резиновых сапогах? Сбрось их! Отогревай ноги-то у огня.