Цветы зла

Как кончины осенних дней пронизывают душу! А! пронизывают до боли! Есть же некоторые упоительные ощущения, смутность которых не исключает их напряженности; и нет острия более отточенного, чем острие Бесконечности.

Какое огромное наслаждение – купать взор в безмерности неба и моря! Уединение, безмолвие, несравненная чистота лазури! Маленький парус, трепещущий на горизонте, своей незначительностью и одинокостью так напоминающий мое неисцелимое существование, монотонная мелодия прибоя – все это мыслит мною, или я мыслю ими (ибо в безмерности мечтаний быстро теряется «я»!); мыслит, говорю я, но мыслит музыкально и красочно, без силлогизмов, без дедукций.

Однако эти мысли, исходят ли они от меня или устремляются из вещей, скоро становятся слишком напряженными. Энергия страстного наслаждения создает мучительное беспокойство и положительное страдание. Мои нервы слишком натягиваются и начинают давать лишь кричащие и болезненные содрогания.

И вот глубина неба уже давит меня; его прозрачность приводит меня в исступление. Бесстрастность моря, неподвижность всей картины меня возмущает… О! неужели же вечно страдать или вечно убегать от прекрасного? Природа, безжалостная волшебница, соперница, всегда победоносная, оставь меня! Перестань искушать мои желания и мою гордость! Созерцание прекрасного – поединок, где в ужасе кричит художник перед своим поражением.

IV Шутник

Это был разгар Нового года: хаос грязи и снега, изъезженный тысячью карет, искрящийся игрушками и конфетами, кишащий алчными страстями и разочарованиями, парадный бред большого города, способный помутить разум самого стойкого отшельника.

Среди всей этой сутолоки и грохота быстрой рысью бежал осел, понукаемый хлыстом какого-то болвана.

В ту минуту, как осел стал заворачивать за угол тротуара, какой-то франт в перчатках, в лакированных ботинках, в жестчайшем галстуке, затянутый в новое с иголочки платье, церемонно раскланялся перед смиренным животным и сказал ему, снимая шляпу: «Желаю вам доброго и счастливого Нового года!» Затем он обернулся с самодовольным видом к каким-то своим товарищам, как бы прося их поддержать его довольство своим одобрением.

Осел даже не заметил этого милого шутника и продолжал трусить со всем усердием, куда призывал его долг.

Меня же охватило внезапно безграничное бешенство против этого великолепного глупца, который, казалось мне, воплощал в себе остроумие всей Франции.

V Двойственная комната

Комната, похожая на мечту, комната на самом деле одухотворенная, где недвижная атмосфера едва окрашена розовым и голубым.

В ней душа погружается в волны лени, напоенные ароматом сожалений и желаний. Это что-то сумеречное, голубоватое и розоватое; греза сладострастия в момент затмения.

Мебель здесь удлиненная, расслабленная, томная. Она как бы грезит, наделенная сомнамбулической жизнью, подобно растениям и минералам. Ткани говорят на немом языке, как цветы, как небеса, как заходящие солнца.

На стенах – ни одной художественной мерзости. Перед чистой мечтой, перед впечатлением, свободным от анализа, всякое законченное, всякое положительное искусство – богохульство. Все обладает здесь достаточной ясностью и упоительной сумрачностью гармонии.

Бесконечно тонкий запах, из самых изысканных, с примесью легкой сырости, плавает в этой атмосфере, где дремлющий дух убаюкивает тепличными ощущениями.

Кисея обильно струится вдоль окон и ложа, изливаясь белоснежными водопадами. На ложе покоится Богиня, властительница грез. Но каким образом она здесь? Кто ее привел? Какая магическая власть перенесла ее на этот трон мечтаний и сладострастия? Не все ли равно? Она здесь! Я узнаю ее!

Да, вот эти глаза, их пламя пронизывает сумерки; эти узкие и страшные глаза, которые я узнаю по их ужасающему коварству. Они влекут, они покоряют, они пожирают взгляд неосторожного, который их созерцает. Я часто изучал их, эти черные звезды, властно внушающие любопытство и восторг.

Какому доброму гению я обязан окружающей меня тайной, безмолвием, миром и благоуханиями? О, блаженство! то, что мы обычно зовем жизнью, даже в самых счастливых ее проявлениях не имеет ничего общего с этой высшей жизнью, которую я теперь познал и которую впиваю минута за минутой, секунда за секундой!

Нет! Больше нет ни минут, ни секунд! Время исчезло; сама вечность царит теперь, вечность наслаждений!

Но вот раздается грозный, тяжкий удар в дверь, и, как в адских сновидениях, мне показалось, будто меня ударили заступом в живот.

И затем вошел Призрак. Это судебный пристав, явившийся пытать меня именем закона; грязная наложница, пришедшая жаловаться на нищету и присоединить пошлые дрязги своей жизни к страданиям моей; или, наконец, рассыльный от какого-нибудь редактора, требующий продолжения рукописи.

Райская комната, Богиня, властительница грез, Сильфида, как говорил великий Рене, все это волшебство исчезло при грубом стуке Призрака.