Цветы зла

X В час утра

«Наконец-то один! Доносится только грохотание запоздалых и измученных извозчиков. Теперь в нашем распоряжении несколько часов молчания, если не покоя. Наконец-то тирания человеческих лиц миновала, и я буду страдать лишь от самого себя.

Наконец-то можно отдохнуть, погрузившись в волны мрака. Прежде всего двойной поворот ключа. Мне кажется, что этот поворот ключа увеличит мое уединение и укрепит баррикады, отделяющие меня теперь от мира.

Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним день: я видел нескольких литераторов, из которых один спросил меня, можно ли проехать в Россию сухим путем (он несомненно считал Россию за остров); вел великодушный спор с редактором журнала, отвечавшим мне на каждое возражение: «У нас орган порядочных людей», из чего следовало, что все остальные журналы редактируются негодяями; поздоровался с двумя десятками людей, из которых по крайней мере пятнадцать были мне незнакомы; пожал руки стольким же лицам, не приняв притом предосторожности купить себе перчатки; чтобы убить время, пока шел ливень, зашел к одной танцовщице, попросившей меня нарисовать для нее костюм Венеры; ухаживал за директором театра, сказавшим мне на прощанье: «Вы, пожалуй, поступили бы хорошо, обратившись к Z…; это самый тяжеловесный, самый глупый и самый знаменитый из моих авторов; с ним вы, быть может, и пришли бы к чему-нибудь. Повидайтесь с ним, а там мы увидим»; похвастался (зачем?) несколькими гадкими поступками, которых никогда не совершал, и малодушно отрекся от других злых дел, совершенных с радостью, – грех хвастливого задора, преступная боязнь общественного мнения; отказал другу в легкой услуге и дал письменную рекомендацию отъявленному плуту. Уф!.. Все ли еще?

Недовольный всеми и недовольный собой, я хотел бы хоть немного вернуть себя и воспрянуть в молчании и уединении ночи. Души тех, кого я любил, души тех, кого я воспел, укрепите меня, поддержите меня, отдалите от меня ложь и тлетворные испарения мира; ты, Господи Боже мой, ниспошли мне милость создать несколько прекрасных стихов, которые бы доказали мне, что я не последний из людей, что я не ниже тех, кого я презираю».

XI Дикая женщина и щеголиха

«Право, моя милая, вы утомляете меня без меры и без жалости; послушать, как вы вздыхаете, подумаешь, что вы страдаете больше, чем шестидесятилетние старухи, подбирающие колосья на жниве, больше, чем дряхлые нищенки, собирающие хлебные корки у порога кабаков.

Если бы по крайней мере ваши вздохи выражали угрызения совести, они делали бы вам некоторую честь; но они говорят лишь о пресыщении довольства и о тягости покоя. Вы не перестаете рассыпаться в ненужных словах: «Любите меня хорошенько! Я так в этом нуждаюсь! Утешьте меня так-то, приласкайте меня этак!» Ну вот, я попытаюсь вас вылечить; быть может, нам удастся найти за два су подходящее средство где-нибудь здесь же на празднике и не ища далеко.

Посмотрите хорошенько, прошу вас, на эту крепкую железную клетку, в которой мечется, вопя, как осужденный грешник, сотрясая решетку, как орангутанг, разъяренный изгнанием, подражая в совершенстве то круговым прыжкам тигра, то глупым раскачиваниям белого медведя, это волосатое чудовище, смутно напоминающее вас своими формами.

Это чудовище – одно из тех животных, которых обыкновенно называют «мой ангел», то есть женщина. Другое чудовище, то, которое с палкой в руках и орет что есть мочи, – это ее муж. Он посадил свою законную супругу на цепь, как зверя, и показывает ее по пригородам в ярмарочные дни – с разрешения властей, разумеется.

Посмотрите внимательно! С какой кровожадностью (быть может, непритворной) она разрывает живых кроликов и кричащих домашних птиц, брошенных ей ее поводырем. «Постой, – говорит он, – не надо съедать все свое добро в один день», и с этими мудрыми словами он безжалостно вырывает у нее добычу, выпущенные кишки которой цепляются на мгновение за зубы хищного зверя – женщины, хочу я сказать.

Ну, добрый удар палкой, чтобы ее успокоить! Потому что она мечет страшные, полные вожделения взгляды на отнятую пищу. Великий Боже! это не бутафорская палка; вы слышали, как раздался по телу этот удар, несмотря на накладную шерсть? Теперь глаза у нее вылезают на лоб, и она рычит более естественно. В своем бешенстве она вся мечет искры, как железо под ударами молота.

Таковы супружеские нравы этих двух потомков Адама и Евы, этих творений рук твоих, о мой Боже! Эта женщина, бесспорно, несчастна, хотя при всем том ей, быть может, не чужды возбуждающие наслаждения славы. Есть несчастия более неисцелимые и не вознаграждаемые ничем. Но в этом мире, куда она была заброшена, ей никогда не могло прийти в голову, чтобы женщина заслуживала иной участи.

Теперь вернемся к нам с вами, милая женщина! При взгляде на ад, которым кишит этот мир, что вы хотите, чтобы я подумал о вашем милом аде, вы, покоящаяся только на нежных, как ваша кожа, тканях, кушающая только прожаренное мясо, заботливо нарезанное для вас расторопным слугою.