Туман

– Но я думал, что дело обстоит ровно наоборот… Кстати, смотри, какая брюнетка! Точно звездная ночь! Верно говорят, что черный лучше всего поглощает свет! Видишь, какое сияние скрыто в ее волосах, в глазах, темных как янтарь? Пойдем за ней…

– Как пожелаешь…

– Ну так вот, я полагал, что все обстоит ровно наоборот: когда всерьез влюбляешься, любовь, которая раньше рассеивалась на всех, фокусируется на одной-единственной, а остальные теряют всякую ценность. Однако взгляни! Взгляни, как бликует солнце во мраке ее волос!

– Давай объясню. Ты был влюблен – разумеется, не отдавая себе в этом отчета – в абстрактную женщину, не в эту и не в ту; когда ты увидел Эухению, абстракция обрела очертания, некая женщина стала той самой, и ты влюбился в нее. А теперь ты, не переставая ее любить, переносишь это чувство на всех женщин, влюбляешься в весь их род. Можно сказать, ты от абстракции перешел к конкретике, а от конкретики к виду, от женщины вообще к некой женщине, а от некой женщины ко всем женщинам.

– Ну, это уже метафизика!

– А какая любовь без метафизики?

– Скажешь тоже.

– По тебе сужу. Потому что вся твоя влюбленность – церебральная, или, как говорится, от головы.

– Вот как ты думаешь! – воскликнул Аугусто, раздосадованный. Выпад друга о любви «от головы» задел его до глубины души.

– И если ты меня оспоришь, я тебе больше скажу: ты и сам не более чем чистая идея, вымышленный персонаж.

– Ты что же, не считаешь меня способным к настоящей любви?

– Да влюблен-то ты по-настоящему, я думаю, но исключительно от головы. Ты мнишь себя влюбленным…

– А разве можно быть влюбленным и не считать себя таковым?

– Ой, приятель, все куда сложнее, чем тебе кажется!

– Ну тогда скажи, как понять, человек влюблен или только думает, что влюбился?

– Слушай, давай переменим тему.

Вернувшись домой, Аугусто взял Орфея на руки и сказал ему: «Давай подумаем, Орфейчик, какая разница между тем, чтобы быть влюбленным, и тем, чтобы мнить себя таковым? Влюблен я в Эухению или нет? Разве не колотится у меня сердце, не воспламеняется кровь, когда я вижу ее? Разве я не таков же, каковы все остальные мужчины? Я должен им доказать, Орфей, что совершенно от них не отличаюсь!»

За ужином, болтая с Лидувиной, он спросил:

– Скажи, Лидувина, как понять, взаправду ли влюблен человек?

– Ну и вопросы вам на ум приходят, молодой господин!

– Ну скажи, скажи, как это понять?

– Ну, как понять… влюбленные делают и говорят кучу глупостей. Когда мужчина вправду влюблен в женщину, с ума по ней сходит, он уже не человек…

– А кто же?

– Он… он… ну, вещь или зверушка… Она может делать с ним, что ей вздумается.

– То есть, когда женщина по-настоящему влюблена в мужчину, с ума по нему сходит, как ты говоришь, он может делать с ней, что ему вздумается?

– Это не совсем то же самое…

– И почему же?

– Очень трудно объяснить, хозяин. А что, вы по-настоящему влюблены?

– Это я и пытаюсь выяснить. Безумных поступков пока не совершал… вроде бы.

Лидувина умолкла, и Аугусто спросил себя: «А действительно ли я влюблен?»

XI

Когда на другой день Аугусто позвонил в дверь дома дона Фермина и доньи Эрмелинды, служанка проводила его в гостиную со словами: «Сейчас скажу им». На минуту он остался один и словно бы в пустоте. Сердце сжалось в груди. Ему стало торжественно-тревожно. Он сел, тут же подскочил и принялся рассматривать картины на стенах; там был и портрет Эухении. Накатило желание сбежать. Но тут послышались быстрые шаги, Аугусто словно кинжалом пронзило, в голове поплыл туман. Дверь гостиной отворилась, и вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев его состояние, побледнела на миг и замерла в нерешительности посреди гостиной. Затем, приблизившись к нему, сухо и негромко сказала:

– Что с вам, дон Аугусто, вам плохо?

– Нет, вовсе нет, просто я…

– Принести вам что-нибудь? Что бы вы хотели?

– Стакан воды.

Эухения, словно усмотрев в этом спасение, поспешно отправилась на поиски воды, которую сама ему и принесла. Вода дрожала в стакане; но куда сильнее всколыхнулась она в руках Аугусто, который впопыхах пролил воду себе на подбородок, ибо пил, не отрывая глаз от Эухении.

– Если желаете, – начала она, – я прикажу, чтобы заварили вам чаю, или мансанильи, или липового цвета… Ну как, прошло?

– Не беспокойтесь, это пустяки. Благодарю, Эухения, благодарю. – Он отер мокрую от воды бородку.

– Хорошо. Ну тогда присаживайтесь.

Когда они уселись, девушка продолжила:

– Я все эти дни ждала, что вы придете, и распорядилась, чтобы вас пригласили войти, даже если дяди с тетей вдруг не окажется дома, и сообщили мне. Я хотела поговорить с глазу на глаз.

– О, Эухения, Эухения!

– Спокойней, спокойней… Я и не представляла, что вы так прониклись… Вы испугали меня, когда я вошла; вы были похожи на мертвеца.

– А я и был скорее мертв, чем жив, уж поверьте.

– Нам нужно объясниться.

– Эухения! – воскликнул бедняга и поднял руку – но тотчас же опустил.

– По-моему, вы до сих пор не в том состоянии, чтобы разговаривать спокойно, как добрые друзья. Ну-ка посмотрим! – И она взяла его запястье, чтобы послушать пульс.