Туман

«Потом я усну, как обычно, и она тоже. А уснет ли сегодня Росарита? Смутил ли я ее безмятежную душу? Ее естественность невинна или двулична? Может статься, двуличней невинности ничего и нет, а точнее – нет ничего невинней двуличности. Да я и раньше догадывался, что невинность по сути… как бы выразиться… предельно цинична. То, как спокойно Росарита собиралась мне отдаться, безмятежность, испугавшая меня неведомо чем, ее спокойствие продиктованы всего лишь невинностью. А когда она сказала про «ту женщину»? Это ревность, не так ли? Наверное, ревность рождается вместе с любовью, и по ней можно признать любовь. Как бы сильно ни была женщина влюблена в мужчину или мужчина – в женщину, им это невдомек, они не сознаются себе в этом, то есть в действительности не влюблены до тех самых пор, пока он не увидит, как она смотрит на другого, или она не увидит, как он смотрит на другую. Без общества влюбиться невозможно. К тому же всегда нужна сваха, Селестина. Селестина у нас – общество. Общество – великая сваха! И это прекрасно. Великая сваха! Болтливость ей только на руку. И все эти разговоры о любви – очередная ложь. А физиология? Ха! Физиология – это вам не любовь и тому подобное. Поэтому истина в ней. Пойдем же ужинать, Орфей. Ужин – безусловная истина!»

XIX

Спустя пару дней Аугусто доложили, что с ним желает побеседовать какая-то сеньора. Он вышел и узрел донью Эрмелинду. На его вопрос: «Вы здесь?» она ответила: «Раз вы не пожелали снова к нам заглянуть…»

– Видите ли, сеньора, – отозвался Аугусто, – после тех двух визитов, когда я сначала поговорили с Эухенией с глазу на глаз, а потом она вовсе не захотела меня видеть, мне больше не следует к вам приходить.

– Я к вам с поручением именно от Эухении.

– От нее?

– Да. Не знаю уж, что натворил ее жених, но она теперь не желает его знать. Даже слышать не хочет. Вернулась позавчера домой, закрылась в комнате и к ужину не вышла. Глаза красные, заплаканные – от злых слез, понимаете? Они самые жгучие.

– Значит, слезы бывают разные?

– Разумеется! Одни приносят облегчение, другие жгут и душат. Она отказалась от ужина, плакала, наверное. Твердила, что все мужчины – животные, ничего более. Потом ходила мрачная как туча и злая как черт. Ну а вчера наконец позвала меня и сказала, мол, она раскаивается в том, что вам наговорила. Сорвалась, была несправедлива. Она признала, что ваши намерения были честны и великодушны, и просит простить ее слова, будто вы хотите ее купить, и не верили им. Это она подчеркнула особо. Ей, мол, очень важно, чтобы вы поняли: она сказала так под горячую руку, на самом деле она так не думает.

– Я верю, что не думает.

– А еще… еще она попросила как-нибудь обходными путями выяснить…

– Прямой путь лучше обходного, сеньора, особенно если вы говорите со мной.

– Еще она попросила меня выяснить, не оскорбитесь ли вы, если она без всяких обязательств примет ваш подарок – ее собственный дом.

– То есть – без обязательств?

– Ну, если она примет ваш подарок… в подарок.

– Но если это подарок, то как еще его можно принять?

– Эухения сказала, дескать, она готова принять ваш щедрый подарок, чтобы показать свое расположение и искреннее раскаяние, но так, чтобы это не подразумевало…

– Довольно, сеньора, довольно! По-моему, она вновь невзначай оскорбила меня.

– Простите, она не нарочно.

– Иногда самые страшные оскорбления наносятся именно так – не нарочно.

– Не вполне вас понимаю.

– Тут все просто. Однажды, в гостях, один из присутствующих даже не поздоровался со мной, а мы были знакомы. Уходя, я посетовал на это своему другу, и тот ответил: «Не стоит обижаться, он не нарочно. Он просто вас не заметил». Я возразил: «Так наглость не в том, что он не поздоровался, а в том, что не заметил меня». Приятель: «Но ведь это нечаянно, просто он рассеянный человек». А я ему в ответ: «Нет наглости хуже так называемой «нечаянной», и нет большей грубости, чем быть рассеянным с людьми». Сеньора, это мне напоминает нечаянную забывчивость – как будто можно о чем-то забыть намеренно! Как правило, это просто хамство.

– К чему вы это все?

– К тому, донья Эрмелинда, что после просьбы Эухении простить ее за неумышленное оскорбление, будто я подарком задумал купить ее и ее благодарность, я не понимаю, зачем она мой подарок принимает, да еще и подчеркивает, что принимает без обязательств. Какие обязательства? Какие?!

– Не надо так нервничать, дон Аугусто!

– Как тут не нервничать, сеньора? Эта девчонка смеется надо мной, что ли? Разве я ей игрушка? – Сказав так, он вспомнил Росарио.

– Ради бога, дон Аугусто!..

– Я уже говорил. Закладная уничтожена, и ее дом мне не принадлежит никаким образом, даже если она от него отказывается. Ее благодарность мне безразлична.

– Не надо так, дон Аугусто. Она хотела бы всего лишь помириться, вновь стать друзьями.

– Еще бы, ведь с другим теперь все кончено, так ведь? Раньше этим «другим» был я, теперь я номер один? Теперь она хочет влюбить меня?

– Я такого не говорила.

– Нетрудно догадаться.