Туман

– Вы во всем ошибаетесь. Когда племянница сказала мне то, что я передала вам, я ей посоветовала, постаралась убедить завоевать вас, раз со своим никчемным женихом она все равно рассталась. Ну, вы меня понимаете.

– Понимаю: заново завоевать мое сердце.

– Именно так! А она в ответ твердит: «Нет, ни за что». Дескать, она высоко вас ценит и весьма уважает по-дружески, однако в мужья вы ей не годитесь – она выйдет замуж только за любимого.

– А меня она никогда не полюбит, так?

– Этого она не говорила.

– Думаю, говорила, и тоже окольным путем.

– Как это?

– Ну, вы ведь пришли не только за моим прощением, а еще и удостовериться, что я готов снова просить ее руки. Так? Вы обо всем договоритесь, а она скрепя сердце выйдет за меня.

– Клянусь вам, дон Аугусто, святой памятью моей покойной матери, что…

– А помните заповедь: не клянись?..

– А я клянусь, что вы забыли, пусть не со зла, кто такая Эрмелинда Руис-и-Руис.

– Если бы все это было правдой…

– Все это правда. – Она произнесла эти слова таким тоном, что сомневаться было не с руки.

– Тогда… тогда передайте своей племяннице, что я принял ее извинения и от души за них благодарен, что я и впредь буду ей верным, преданным другом, но только другом, не кем иным. И лучше не говорите ей, что я не пианино, на котором можно бренчать что вздумается, что я не из тех, кто сегодня верен, а завтра бросил, что я не номер два и не запасной жених…

– Не кипятитесь!

– А я и не кипячусь. В общем, я по-прежнему ей друг.

– И вы заглянете к нам в гости на днях?

– Не знаю.

– Если вы не придете, бедная девочка мне не поверит и расстроится.

– Понимаете ли, я собираюсь в путешествие, далеко и надолго.

– Но вы ведь зайдете проститься?

– Время покажет.

На том и разошлись. Дома донья Эрмелинда пересказала племяннице свой разговор с Аугусто, и Эухения подумала: «У него появилась другая, несомненно. Теперь мне нужно завоевать его заново».

Аугусто, в свою очередь, ходил в одиночестве из угла в угол и рассуждал: «Она вознамерилась играть на моих чувствах, я для нее – что пианино. Возьмет, бросит, возьмет… Я был запасным игроком. Так или иначе, она хочет, чтобы я снова попросил ее руки. Чтобы отомстить, а может, чтобы жених ее приревновал и вернулся. Словно я болванчик, игрушка, дон Никто и звать Никак. А между тем, у меня есть свой собственный характер. Личность. Я есть я. Да, я должен быть благодарен Эухении за то, что она разбудила во мне способность любить. Но раз я теперь способен на любовь, зачем мне Эухения? Женщин вокруг с избытком».

Он невольно улыбнулся: ему на ум пришли слова Виктора, сказанные их общему другу Хервасио, когда тот отправился в свадебное путешествие в Париж. «Ехать в Париж, – поддел его Виктор, – с женой? Все равно что везти треску в Шотландию!» Аугусто тогда это очень насмешило.

«Женщин полно, – продолжал он размышлять. – Как очаровательна Росарио с ее изощренной коварной невинностью, невинной изощренностью! Вот новое воплощение праматери Евы. Неотразимая девочка! Эухения вела меня от абстракции к конкретике, а эта привела к родовым категориям. Вокруг столько привлекательных женщин… Столько Эухений! Столько Росарио! Нет, никому не позволю мной играть, особенно женщине. Я есть я. Может, душа моя и невелика, но она моя!»

Этой душе становилось тесно в четырех стенах, она раздувалась как воздушный шарик, и Аугусто отправился на улицу, под открытое небо, где его душе будет привольней.

Не успел он сделать и нескольких шагов, увидеть небо и прохожих, спешащих по своим делам, не глядя на него (без дурного умысла, просто они были с ним незнакомы), как ощутил, что душа, то самое «я» из гордой фразы «я есть я!» стала сдуваться, уменьшаться. Вот она уже целиком умещается в теле, а вот – ищет в нем укромный уголок, чтобы спрятаться ото всех. Улица показалась ему кадром из киноленты, а сам он будто стал движущейся фигурой на экране, призраком. Затерявшись в толпе, среди людей, которые спешили, не зная и не замечая его, Аугусто чувствовал себя так же, как на природе, под открытым небом, где веет вольный ветер. Только в одиночестве он начинал чувствовать себя.

«Я есть я!» В людской толпе, веселой или хмурой, он терял ощущение своей личности.