Туман

– Все на свете – комедия, Аугусто. Мы разыгрываем ее сами для себя на сцене собственного сознания, наш строгий ценитель – совесть, а мы разом и актеры, и зрители. В трагической сцене мы воображаем себе горе, и нас режет фальшью внезапное желание рассмеяться. А ведь именно в таких эпизодах нас разбирает смех. Комедия горя!

– А если эта комедия кончится самоубийством?

– Тогда это комедия самоубийства!

– Но умирают взаправду!

– И это тоже комедия.

– А где же истинная реальность, которую мы проживаем?

– А кто тебе сказал, что комедия не может быть истинной и переживаться реально?

– Что ты имеешь в виду?

– Что все едино и самотождественно. Надо устроить путаницу, Аугусто, путаницу, а иначе запутаешься сам.

– В своей путанице тоже можно запутаться.

– Допускаю.

– И что тогда делать?

– Как обычно: трепаться, шутить, играть идеями и словами… наслаждаться моментом!

– Вот они точно сейчас наслаждаются моментом!

– Ты тоже! Ты ведь никогда не был себе так интересен, как сейчас. Пока какая-нибудь часть тела не заболит, ты ее не ощущаешь.

– Да, но делать-то мне что?!

– Делать… делать… делать!.. Ты вообразил себя героем пьесы или романа. Давай довольствоваться тем, что мы герои… рамана. Делать, делать, делать! Разговоры кажутся тебе бездеятельностью? У тебя мания действия, мания пантомимы. Считается, что в пьесе много действий, когда актеры скачут по сцене, машут руками, устраивают поединки и так далее. Пантомима! Пантомима! В противном случае сразу замечание: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не равно действовать. Вначале было Слово, из Слова возникло все. Если бы сейчас какой-нибудь… раманист спрятался за шкафом, записал наши речи, а потом издал подслушанное, читатели, скорее всего, сказали бы: «Там ничего не происходит». Однако…

– Ох, Виктор, они бы так не сказали, если бы видели, что творится у меня в душе!

– В душе? Твоей, моей? У нас души нет. Они скажут так, только если заглянут в собственную читательскую душу. Душа персонажа пьесы, романа или рамана содержит лишь то, что в нее вложил…

– Автор.

– Нет, читатель!

– Говорю тебя, Виктор…

– Не говори, а пожирай самого себя, для надежности.

– Я и пожираю. В начале своей жизни я был точно фантом воображения, призрак. Годами бродил в тумане, сомневаясь в собственной реальности, воображая, что меня придумал какой-то таинственный гений – себе на радость или чтобы посмешить судьбу. Но теперь, после того, как со мной обошлись, после этой злой насмешки, я себя чувствую, сознаю и не сомневаюсь в своей реальности.

– Комедия! Комедия! Комедия!

– Почему?

– Потому что в комедии актер, играющий короля, воображает себя королем.

– Что ты мне посоветуешь?

– Развлекаться. К тому же я тебе говорил: если бы какой-то раманист подслушал наши разговоры и издал их, то читатели его рамана непременно усомнились бы в собственной реальности и, в свою очередь, подумали бы – а вдруг и мы только персонажи рамана?

– А зачем ему это?

– Освободиться.

– Верно, я слыхал, что искусство имеет власть освобождать, заставляя человека ненадолго забыть о собственном существовании. Так иные глотают книги, чтобы забыться, отвлечься от своих бед.

– Нет, искусство освобождает иначе: заставляя человека усомниться в собственном существовании.

– Что значит «существовать»?

– Вот, ты уже пошел на поправку. Начал пожирать себя. Твой вопрос тому подтверждение. Быть или не быть, как сказал Гамлет, один из тех, кто выдумал Шекспира.

– Знаешь, Виктор, мне это «быть или не быть» всегда отдавало пустым пафосом.

– Чем изречение глубже, тем меньше в нем содержания. Самый глубокий колодец не имеет дна. Что ты считаешь величайшей истиной?

– Например, утверждение Декарта: «Мыслю, следовательно, существую».

– Между тем главная истина вот: «А равняется А».

– Но она ничего нам не сообщает!

– Потому это и величайшая истина. А ты уверен, что это пустое изречение Декарта нельзя оспорить?

– Ну знаешь!

– Это точно сказал Декарт?

– Конечно.

– Извини. Декарт – всего лишь исторический персонаж, выдумка. Значит, он и не существовал, и не мыслил.

– А кто же тогда произнес это изречение?

– Никто не произносил. Само озвучилось.

– Значит, сама мысль мыслит и существует?

– Ну разумеется! Существовать – значит мыслить, а кто не мыслит – не существует.

– Понял.

– Посему, Аугусто, кончай думать. А если все же начнешь…

– Что?

– Пожри себя сам!

– Советуешь совершить самоубийство?

– На твой выбор. Ну, прощай!

И Виктор ушел, оставив Аугусто в смятении.

XXXI

Мало-помалу душевная буря утихла. Настал мрачный штиль: обвинив во всех своих несчастьях себя самого, Аугусто принял решение покончить с собой. Но прежде чем претворить в жизнь роковое решение, он ухватился за соломинку: придумал посоветоваться со мной, автором этой повести.

Он недавно как раз прочитал одно мое эссе, где я упомянул самоубийство. Вероятно, эссе произвело на него такое глубокое впечатление, что он захотел познакомиться и побеседовать со мной, прежде чем умереть. И потому Аугусто приехал в Саламанку, где я живу уже более двадцати лет.