Турецкие письма

Находимся мы на одном берегу Дуная, видинский паша же на том берегу, который ближе к Венгрии. Оршова отсюда всего в трех часах езды. Сейчас там не стреляют; в последнем письме я объяснил причину, но теперь снова начинают стрелять, потому как укрепления готовы. Говорят, двадцать второго и мы будем стрелять. Считают, в двух лагерях полторы сотни тысяч человек, но ежели считать всех, кто ест хлеб, то будет больше двухсот тысяч, потому как здесь невероятно много челяди, много всяких ремесленников, много купцов, ростовщиков, торговцев, как в каком-нибудь городе. Словом, даже в городе не найдешь столько всего, сколько в лагере у визиря. Тут даже ювелиры должны быть. Множество пищи и всего прочего, и все это надо было везти сюда из Константинополя по берегу Дуная. Посуди сама: ежели захватят лагерь визиря, чего тут только не найдут. Только повозок больше тридцати тысяч, с ними, понятно, тридцать тысяч возчиков. А какая неразбериха бывает, когда лагерь в движении, порядок почти такой же, как когда он стоит, но тут хотя бы тихо: убийств, ругани, краж нет. Но когда разбивают шатры, порядок искать бесполезно; улицы, правда, оставляют, но каждый ставит шатер там, где захочет, определенного места ни у кого нет. Фетислан же — убогая сербская деревушка. Здесь находился знаменитый каменный мост императора Траяна[455], часть его можно видеть и сейчас. Визирь хочет построить через Дунай деревянный мост, потому как Дунай тут очень узок. Словом, хочу сказать, что видел я очень-очень большой турецкий лагерь; но кажется, я уже достаточно обо всем рассказал. А потому могу закончить свое письмо и тихо ждать от тебя, милая кузина, приказа, куда перенести этот огромный лагерь, ежели мы возьмем Оршову. Пока остаюсь, etc.

139 Фетислан, 26 augusti 1738.

Милая кузина, по приказу твоей милости Оршову мы взяли. Теперь в крепости кричат уже не «бердо»[456], а «аллах». Произошло это таким образом: комендант крепости, видя, что визирь не собирается уходить, пока не возьмет крепость, обнаружил также, что пушки каждый день проламывают в каменной стене много новых проходов. Но более всего к сдаче его склонило то, что войско его стало сильно болеть, потому как, кроме большой опасности и тревоги, место там очень нездоровое. Добавим к тому же, что визирь велел объявить: каждый, кто пойдет на приступ, получит двадцать пять талеров. После этого на приступ записались много сотен янычар. Весть эта, когда ее узнали в крепости, заставила задуматься о сдаче. Двенадцатого комендант сообщил визирю, чтобы тот послал к нему человека, с которым можно обсудить сдачу крепости. Визирь послал эфенди Ибрагима, который все это обсудил, и 15-го комендант пришел к визирю; тот принял его с большим почетом, и комендант сдал крепость визирю, который отпустил его обратно с подарком. В тот же день янычары заняли одни из ворот крепости, ожидая, пока немец полностью выйдет оттуда. В тот же вечер в лагере дали радостный залп из пушек. Наше войско уже начинает расходиться, и, наверное, с визирем останемся только мы. В этом году войны больше не будет, и для нас дела скоро закончатся. Визирь передал вчера князю, пускай готовится, потому как может пойти с тридцатью тысячами человек на Темешвар[457]. А сегодня он сообщил, что об Эрдее думать не нужно, а думать надо о том, чтобы идти с ним к Видину. Господь уберег нашу милую родину от разграбления. Словом, завтра мы снова отправляемся в путь и покидаем здешний черный хлеб с соломой, землей, травой, песком. Визирь пообещал, что в дороге он встретится с князем; там увидим. С тем и я остаюсь с твоей милостью.

140 Видин, 1 septembris 1738.