Турецкие письма

В письме, что я получил от тебя, милая кузина, перед этим, ты пишешь, что великого визиря сместили. Плачу новостью за новость: вчера от нас уехал с пышной церемонией новый визирь, которого ставят на визирство. Говорят, человек он хороший, хотя немного суровый, свидетельство чему он и показал по дороге сюда, повесив одного деревенского кади на двери его дома; можно думать, поступил он не совсем справедливо. Этого визиря зовут паша Осман Топал[342], т.е. Осман Хромой, потому как он и вправду хромой, был ранен в сражении, но разум его не хромает, потому и зовут его многоумным, хотя в жизни своей он читал и писал мало, потому как не умеет ни читать, ни писать. Это уже третий визирь с тех пор, как сместили султана. Что за короткая у них власть! Короткая, но большая. Как я вижу, новый султан послушал султана смещенного, который советовал не позволять визирям властвовать долго. Хороший это совет или нет, решай сама. Ведь когда визирь хорош, не больше ли будет пользы для империи, ежели его оставить в должности подольше? Чем дольше он властвует, тем лучше научится править, освоив как внутренние, так и внешние дела государства, и успешнее сможет решать внешние дела с иностранными министрами. Но времени на это ему не дают, потому как смещают, едва он начнет немножко разбираться в делах. Иных сбрасывают так быстро, словно им приснилось, что они были визирями. Все это наносило бы империи большой ущерб, если бы не было в этом другого смысла: ведь хотя вместе с визирем смещают всех высоких сановников, но невысокие-то сановники никуда не деваются. Когда смещают начальника канцелярии, чиновники, секретари, писари остаются, и новый начальник канцелярии сразу узнает у них, какие дела нужно продолжать, и их продолжают. Подобным же образом новый казначей узнает от подчиненных, какой порядок следует соблюдать в казне. Таким образом, новые скоро становятся старыми, и со сменой чиновников дела и порядки не меняются. Дело империи, таким образом, продолжает идти, но мне кажется, ежели бы какого-нибудь хорошего визиря оставили надолго, дела шли бы еще лучше. Но, что говорить, паша Ибрагим долго был визирем, из-за этого и случилось последнее восстание, потому как пока визирь — визирь, у него в руках очень большая власть, и почти невозможно, чтобы визирь не злоупотреблял этой властью. А этому никто никогда не учится; просто бегут, словно собака на поводке. Следовало бы придумать для них какой-нибудь способ, чтобы их так быстро не смещали. Они тогда действовали бы так, как действовал Пилат. Как раз сейчас мне пришло в голову: на того самого Пилата пошла в Рим какая-то жалоба, и ему пришлось ехать из Иерусалима в Рим, чтобы там оправдываться перед императором. Пилат же забрал у солдат рубашку Христа, ту, которая без швов, и так случилось, что когда он предстал перед императором, эта рубашка как раз была на нем. Как только император увидел Пилата, он сразу встал со своего трона и обласкал его, потом отпустил. Император сам удивился своему поступку: мол, как это так, я же призвал Пилата затем, чтобы сослать его в изгнание; а вместо этого встал перед ним и обласкал его. В чем может быть причина этому? Но Пилат удивился даже еще больше, чем император, он тоже не мог понять причину. Тогда император снова призвал Пилата. Пилат снова идет к императору в той рубашке, в которой был на предыдущем приеме. Император еще больше удивлен, удивлен и Пилат. Ни один из них не знает, чем это объяснить. Через несколько дней император снова призывает Пилата, но Пилат в спешке, к своему несчастью, надел другую одежду, а рубашка без швов, которая спасла его дважды, осталась дома. И потому, когда он пришел к императору, тот не только не встал перед ним, но сурово обратился к нему и сослал его в Галлию. Верьте или не верьте, как вам угодно. Я же остаюсь, кем был.

96 Родошто, 24 decembris 1731.