Творения догматико-полемическое и аскетические

Итак, характеризуя состояние человека естественного понятием внутренней борьбы в его существе и выясняя сущность ее, Иоанн Кассиан ясно показывает, что эта борьба снова ведет человека на тот путь, где он может найти истинную свою жизнь. Этот же путь характеризуется разумным подчинением плоти, которая теперь похотствует (concupiscit) против духа. Само же по себе это похотствование плоти на дух и обратно есть явление не изначальное, а производное – следствие падения прародителей,[1158] после которого стремлениям плоти дана была самостоятельность и они вышли из подчинения уму. Поэтому существо похоти есть не что иное, как вражда между естественными составными частями человека в его цельной природе, а в нравственном отношении – борьба между должным и недолжным, беспорядочность и негармоничность движений воли или, как сам Иоанн Кассиан определяет эту похоть (concupiscentia), «она есть болезнь развращенной воли».[1159] И эта болезнь человеческой воли, извратившей себя через отрешение от воли Божией, т. е. от закона своей жизни, заключается, очевидно, в том, что desideria pessima во имя своей самостоятельности, полученной ими в акте грехопадения, не подчиняются уже теперь desideriis animae bonis et spiritalibus, а восстают против них и всячески отвлекают человека от них. И эта злая похоть (concupiscentia) живет теперь без исключения во всех людях, как бы некоторый второй закон природы, и «именно как закон греха» (Lex peccati),[1160] ибо он заставляет ниспадать и удаляться от Бога, а это есть грех, зло и смерть.[1161] «По промыслительному распоряжению Божию она (concupiscentia) внедрилась как бы в самое наше тело (esse invisceratam corpori nostro). И можно ли почитать ее чем-либо иным, как не естественной как бы принадлежностью человеческой (naturaliter attributum) природы после падения первого человека, если она всем без исключения обща».[1162] Выражаясь по-августиновски, вражда у Иоанна Кассиана (похоть тоже) есть vitium naturae, а не vitium naturale [1163] и есть явление случайное (accidentia – attributum); она – не новая субстанция (как и Златоуст учит), а простое только соотношение данных субстанций. Для большей наглядности при выяснении действий в нас похоти Иоанн Кассиан употребляет разные образы, и преимущественно образ огня. Он называет похоть fomes vitiorum,[1164] libidinis incentive,[1165] семя грехов, которое от дождя искушений прозябает и приносит плод,[1166] «болезнь внутри нас»,[1167] radices peccati.[1168] А так как эта самая похоть, или, как ее называет сам Иоанн Кассиан, «закон греха» (lex peccati),[1169] имеет свое местопребывание как бы в самом нашем теле,[1170] то Иоанн Кассиан и называет тело падшего человека «телом греха», а иногда и прямо «телом смерти» (corpus peccati et mortis).[1171] И это, конечно, не почему иному, а потому, что оно, заявляя теперь в падшем человеке свои стремления как самостоятельные и вышедшие из подчинения духовным, увлекает человека к земному, отвлекая его от небесного, и особенно от созерцания Бога, как высшего блага (Собеседование XXIII), а через это отвлекает и от истинной жизни и влечет его к смерти и греху, который и есть удаление от Бога. Нетрудно понять, почему, собственно, Иоанн Кассиан, говоря о похоти, обращает главное внимание на похотствование плоти против духа и даже как будто ограничивает самое понятие похоти только этим похотствованием, особенно когда называет ее злою.[1172] Ведь в интересах истинной нравственно-совершенной жизни нежелательно именно это похотствование плоти на дух; дух же похотствует как бы по праву законному, ибо ему плоть и должна подчиняться. Похотствование же плоти (ее вражда) в видах самостоятельности есть явление производное и прямо злое, влекущее человека от истинной жизни к смерти, и тело человека, ставши вследствие этого бренным и смертным,[1173] по праву названо телом «греха и смерти». «Это есть неизбежное тело смерти, – говорит Иоанн Кассиан, определяя, что такое тело греха и смерти, – в которое и все совершенные, вкусившие, коль благ Господь, ежедневно вплетаясь, чувствуют с пророком, какое зло и как горько для них удаляться от Господа Бога своего. Это есть тело смерти, которое, отвлекая от небесного видения, низводит к земному, которое поющих и повергающихся на молитве заставляет представлять человеческие образы, или речи, или занятия суетные. Это есть тело смерти, что ревнующие об ангельской святости и желающие постоянно прилепляться к Господу, однако ж, не могут достигнуть совершенства, потому что препятствует тело смерти, но делают зло, которого не желают, т. е. умом увлекаются к тому, что не принадлежит к преуспеянию в добродетелях и совершенству. Ум с высоты ниспадает к заботам о низких вещах; чувствую, что я ежеминутно пленяюсь этим „законом греха“, так что хотя непоколебимым желанием пребываю в законе Божием, однако ж сознаю, что никак не могу избежать насилия этого пленения, если не буду постоянно прибегать к благодати Спасителя».[1174] Таким образом, состояние духа или ума в падшем человеке таково, что он вопреки природным стремлениям к небесному [1175] невольно увлекается разнообразными суетными попечениями и тело является для него как бы темницею, влекущею вниз тяжестью тела (pondus corporis).[1176] Душу же преп. Кассиан сравнивает с легким пером или пухом, который, не будучи омочен никакою посторонней жидкостью, при самом слабом дыхании, ветерке обыкновенно по своей легкости возносится на высоту; а если бывает отягчен какою-либо влажностью, то вместо того, чтобы подниматься на воздух, от тяжести принятой им влаги прилегает к недрам земли. «Так и ум наш, – говорит Иоанн Кассиан, – если будет свободен от бремени приражающихся к нему пороков и мирских забот и чужд растления вредных похотей (направленных, конечно, к удовлетворению интересов тела), то, облегчаемый силою природной чистоты своей, при самом тихом веянии духовного размышления возвышается к превыспреннему и, оставляя все дольнее и земное, переносится к невидимому и небесному».[1177] Такой взгляд на взаимное отношение души и тела дает некоторым повод видеть у Иоанна Кассиана чисто платоническое [1178] представление о теле как темнице для духа; но и помимо Платона Кассиан, всего вероятнее, мог заимствовать такое представление о теле у своего учителя Златоуста (Иоанн Златоуст в его «Слове к враждующим против монашеской жизни»), И в данном случае в своем воззрении на тело человека падшего Иоанн Кассиан не смотрит на него как на зло само по себе, подобно манихеям. Зло не тело, а грех, который есть удаление от Бога,[1179] и зла именно человеческая воля, извратившая порядок в соотношении стремлений тела и духа и сделавшая его для нас телом греха и смерти в силу того, что оно своим похотствованием отвлекает человека от Бога.[1180] Действуя в нас таким образом, это тело греха и смерти воистину делает человека несчастным,[1181] и живущая в нем похоть (concupiscentia) является как бы некоторым законом греха, жизнь по которому и произращает в земле нашего сердца терния и волчцы разных худых помышлений и грехов.[1182] Вот почему именно апостол, по слабости своей природы подавляемый тяжестью смертности и отвлекаемый телом от созерцания Бога, и воскликнул: «Несчастный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»[1183] Преп. Кассиан и смотрит именно на похоть (concupiscentia) как на внутреннюю и общую причину всех пороков, страстей и вожделений [1184] и это именно выражает названием ее «законом греха» в противоположность закону ума, как выразителю закона Божия. Эта «похоть» в человеке есть наследие в нас Адамово, от него она нами воспринята по закону естественного рождения и есть именно то, что и можно назвать первородным грехом.[1185] И если жизнь по закону ума выражается всецелым устремлением к Богу и производит добродетель, то похоть плоти предлагает новый закон жизни, который может выражаться в действительности в целой совокупности таких явлений, которые и носят общее имя грехов, пороков. И преп. Кассиан, желая утвердить ту именно мысль, что похоть, как закон греха, есть внутренняя, основная причина греховных поступков, настаивает строго на различии закона греха и закона пороков,[1186] которые суть уже сознательные действия человека по этому закону греха, и они-то делают человека уже преступным, а похоть, как закон греха, унаследованный человеком помимо его воли, – только несчастным. «Думаю, – говорит он, – что закон греха не означает преступлений, нельзя разуметь вышесказанных пороков, которыми приобретается жалованье вечной смерти (т. е. человекоубийства, блуда, прелюбодейства, пьянства, воровства и пр.), которые если кто делает, тот не служит умом закону Божию, от которого необходимо ему отступить душою прежде, нежели сделать какой-нибудь из них плотию. Служить закону греха – значит исполнять то, что велит грех… какой, говорю, закон, по вашему мнению, находится в наших членах, который отвлекает нас от закона Божия и, пленяя законом греха, делает более несчастными, нежели преступными, так что мы не присуждаемся к вечным мукам, а воздыхаем как бы о прерванном наслаждении блаженства, и, ища помощника, который бы нас привел к тому, мы с апостолом взываем: „Несчастный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?...“ Итак, остается нам признать, что это изречение апостола правильно прилагается к одному лику святых, которые, ежедневно подвергаясь этому вышесказанному закону греха, но не пороков, не впадают в преступления, но, как часто было говорено, от божественного созерцания отвлекаемые окаянством плотских помыслов, часто лишаются истинного блаженства. Ибо если бы они чувствовали, что ежедневными беззакониями вовлекаются в этот закон своих членов (т. е. перечисленных пороков), то обвинялись бы в потере не счастья, а невинности, и апостол не сказал бы: „несчастный я человек“, но: „нечистый или порочный я человек“. И желал бы разлучиться не от этого тела смерти, т. е. смертного состояния, но от пороков и преступлений этой плоти…[1187] Но так как по состоянию человеческой немощи и апостол чувствовал себя плененным, т. е. увлеченным к плотским заботам, которые невольно производит в нас закон греха и смерти, то, стеная об этом невольном законе греха, прибегает ко Христу и спасается благодатию Его. Следовательно, какие заботы произвел и на земле апостольского сердца этот закон греха, который естественно рождает терния и волчцы помыслов и попечений смертных, те закон благодати тотчас исторгает».[1188] Из приведенных рассуждений Иоанна Кассиана, особенно из его слов, что и святые, чуждые смертных пороков, не чужды закона греха, но что они-то главным образом и чувствовали в себе этот невольный закон греха, ясно, какое различие, по его мнению, между законом греха и пороками, которые при частом повторении обращаются в привычку, как бы в некий закон, так что получается новый закон – пороков. Очевидно, закон пороков есть уже следствие полного пленения законом греха («ибо быть отведенным пленником в закон греха что иное значит, как не быть в состоянии и делании греха»),[1189] произведение жизни по закону греха; а закон смерти, как его внутренняя причина, есть не что иное, как действие в нас так называемого первородного греха, как наследия Адамова.[1190] Вот почему, между прочим, только один Сын Божий и был без греха (ибо у Него не было закона греха – похоти), только «в подобии плоти греха»,[1191] а все люди, даже и святые, грешны. Закон пороков – это совершение нравственных преступлений и просто привычка грешить, а закон греха – это внесенное грехом Адама в природу постоянное побуждение отвлекаться от закона ума – созерцания